Хризалида

Иначе говоря, начало творческого пути М.-М. приходится на досимволистскую пору русской литературы, развитие — на эпоху зарождения, становления, расцвета и «умирания» символизма, на ее глазах возникают акмеистические и футуристические поэтические линии, происходит катастрофическое прерывание естественных линий развития русской поэзии, формируется соцреалистический канон и, наконец, вырабатываются навыки неподцензурных практик свободной литературы в условиях тоталитаризма, транслирующих «поврежденную традицию». Почти 70 лет активной литературной жизни — поистине мафусаилов век. Путь примерно такой длины прошли в литературе единицы: И.А. Бунин, Е.Л. Кропивницкий, С.И. Липкин.

В 1910–1920-е годы имя ее не было неизвестно: сотрудница «Русской мысли», переводчица, литературный и театральный критик, автор десятка детских книжек[168].

При этом репутация М.-М. как автора одной поэтической книги определила ее место в существующей картине истории русской поэзии: поэтесса, отразившая «удивительно богатый духовный и душевный мир православной женщины»[169], соединившая «элементы духовной и народной поэзии с влиянием А.А. Ахматовой и С.М. Городецкого»[170] (характерно, что названы не самые актуальные для М.-М. имена).

Теперь, с открытием полного объема ее поэтического творчества и освоением его характернейшей и наиболее репрезентативной части, репутация эта должна быть скорректирована и место М.-М. в истории русской поэзии определено с большей точностью. Это старейший автор неофициальной литературы, оставшийся до конца дней верным символистической системе, но, подобно позднему Ф. Сологубу, открывший внутри нее возможности отстраненного реалистического письма (а иногда и острой сатиры) и предвосхитивший многие достижения поэтов лианозовской школы.

Печатных откликов поэзия М.-М. не удостоилась. Этому способствовала тематика единственной опубликованной книги, вызывающе неловкая — «в разгар большевистского похода на Церковь»[171].

Но единичные частные отклики были. Среди них важнейшим является свидетельство Д.С. Усова: «Монастырское» очень любил А.В. Звенигородский. Оригинальный (и маргинальный) поэт, ценимый О. Мандельштамом[172], никогда не расставался с этой книгой — «она у него всегда в боковом кармане сюртука»[173].

Известно еще всего два отзыва о стихах М.-М. Оба негативны, но в каждом случае трудно не заметить в этом отрицании внелитиратурных мотивов. «Декадентскими пустячками» назвала в своих мемуарах единичные публикации ранних стихотворений М.‑М. Евгения Герцык, «Монастырского», видимо, так и не прочитавшая. В ее шаржированном портрете М.-М. и в этой оценке есть ревнивая нотка: так же, как и М.-М., она претендовала на место интеллектуальной подруги Шестова. «Слабыми стихами» назвал «Монастырское» в письме 1923 г. к Л. Шестову М.О. Гершензон[174], весьма сочувственно и заботливо относившийся к М.-М. как к человеку. Здесь, думается, сказалась и психологическая неготовность серьезно отнестись к поэтическому дебюту пятидесятитрехлетней дамы, и общая далековатость проблематики «Монастырского» от тогдашнего круга размышлений Гершензона, и нежелание признать за старой знакомой, имеющей репутацию журналистки и переводчицы, своеобычный поэтический дар.

Этот дар позволил изобразить в «Монастырском» почти вневременное — земное сознание своевольно отрешившихся от мира женщин, во всем психологическом богатстве (силе и слабости) чувства; в отчужденности и от «мужского» мира философских исканий, и от «светского» мира интеллектуальной женщины. М.-М. удалось запечатлеть парадоксы этой простоты, ее неоднозначность. Стилистически книга задумана и выполнена как ряд близких к сказовой форме монологов или рассказов-«примитивов», записанных говорным стихом, форма которого как бы максимально далека от «поэтичности» — «разнообразием и подвижностью интонации», «стремлением приблизить ее к обыкновенной, разговорной»[175] речи.

В третьем годе
Мучилась я, Пашенька, головой;
Прямо скажу, что была я вроде
Порченой какой.

Голова болеть начинает —

Сейчас мне лед, порошки,
А я смеюсь, дрожу — поджидаю,
Прилетят ли мои огоньки.

День ли, ночь ли — вдруг зажигается

Вокруг звезда за звездой,
В хороводы, в узоры сплетаются,
Жужжат, звенят, как пчелиный рой.

Церковь над ними потом воссияет,

Невидимые хоры поют —
Не то меня хоронят, не то венчают,
Не то живую на небо несут.

И так я эту головную боль любила

Срывала лед, бросала порошки,
Но матушка-сиделка усердно лечила —
Так и пропали мои огоньки.