Совершенно удивителен созданный ею цикл «Заговоры», с его типичным для магических заклинаний образным строем и практической направленностью. Подруга М.-М. «читала мои “Заговоры” одной знакомой крестьянке. Та сказала: “приезжай с ними к нам в деревню — тебе холста, яиц и всего дадут”. Этим она высказала уверенность, что заговоры мои действительно могут прогонять боль, лечить болезнь. Я и сама так думала, когда они у меня родились. И сила их, конечно, не моя — сила всего рода псковских кудесников [предков М.-М. по отцовской линии. — Т. Н.]. И язык — не мой. Недаром Ф.А. Д<обров>в, тонко-филологического склада человек, когда ему впервые прочли их, выдав за фольклор, сказал: “Вот это я понимаю — никакой интеллигент так не скажет: “Лед на лед, гора на гору, сполох играет, белухов вызывает””»[204]
.О тайном знании М.-М. писала и в других стихах («Знахарке, травы лесные / Мне повинуются все…», «От каждого есть яда / Противоядья дар»; «Кипят мои наговорные травы. / Обступает несметная рать. / Сумрачно-сладкой отравой / Наступает мой час колдовать»; «В тайники судеб прозренья / Дар таинственный мне дан»). М.-М. могла лечить (и иногда лечила знакомых) наложением рук (заговорила зубную боль Даниила Андреева в их совместном путешествии в Трубчевск[205]
). О. Бессарабова записала в дневник: «Я рассказала о записях Вавочкиных видений с закрытыми глазами о разных людях. Иоанн тоже рассказал, Флоренский внимательно выслушал, расспросил.Иоанн был поражен соответствием того, что наговорила ему Вавочка, с некоторыми событиями в его внешней и внутренней жизни»[206]
.5
Центральный сюжет любовной лирики М.-М. связан с историей ее взаимоотношений с М.В. Шиком и Н.Д. Шаховской. Тема отвергнутой любви, в которой собственно любовный компонент был бы настолько неразрывно связан с сестринско-материнским чувством к возлюбленному, уникальна в русской женской лирике. М.-М. ищет соответствия своим переживаниям в мировой литературе и, не находя их, использует библейские и сказочные архетипы, преобразуя их, удивляя неожиданными, нетрадиционными поворотами сюжетов и трактовками привычных образов. Так создается книга «Братец Иванушка», в которой, как и в русской народной сказке, власть темных сил простирается не только на братца Иванушку, но и на сестрицу Аленушку:
Оставленная в заколдованном лесу сестрица Аленушка преображается: сохраняя человеческий лик, она осознает себя как часть нечистой силы. Помня о своей двойственной амбивалентной природе, Аленушка не желает зла возлюбленному брату:
Та же тема горькой участи оставленной, разлученной с возлюбленным волей обстоятельств, в другом стилистическом ключе решается в стихотворении «Во дни Содома и Гоморры»:
В библейском рассказе об уничтожении за грехи жителей городов Содома и Гоморры от серного и огненного дождей (Бытие, 19) в соляной столб превращена жена Лота, нарушившая запрет и оглянувшаяся на родное пепелище. Стихотворение М.-М. отталкивается от библейского сюжета: повествование ведется от лица погибающей под обломками грешницы Содома, на которую оглянулся обращенный в соляной столб ее возлюбленный.
Свободные и психологически убедительные стихотворения М.-М. с библейскими и евангельскими мотивами (книги «Страстная седмица», «О преходящем и вечном») развивают традиции русской религиозной лирики — от Ломоносова, Пушкина, Федора Глинки, Хомякова — задолго до ее «возрождения» в живаговских стихотворениях Пастернака.
«Иосиф Аримафейский, Лазарь, Никодим, Саломея, жена Зеведеева[208]
, Вифания, Назарет… Вокруг этих созвучий создалась веками атмосфера, которая сама по себе дает крылья нашей мечте и уносит нас за пределы, начертанные повседневностью»[209].6