Хромые кони

Но все это было давно. Много воды утекло. Поток воды называется рекой. Теперь, лежа в другой больнице, Ривер размышлял о том, как сложилась бы жизнь, родись он у другой матери, у такой, которая не взбунтовалась бы так рьяно, хоть и безуспешно, против своего респектабельного происхождения и добропорядочного воспитания. Он рос бы не у деда с бабкой. Не свалился бы с дерева или свалился бы — но с другого. И никогда не попал бы под очарование идеи посвятить свою жизнь службе, прожить ее вне заурядного… Мать, однако, то и дело возникала в его жизни, словно мелодия навязчивого шлягера. Во время ее более продолжительных отсутствий слова песенки подзабывались, а когда она объявлялась вновь, неизменно прибавлялось новое слово. Она побывала самой красивой, модной, самовлюбленной, наивной. А не так давно он заметил, какой она стала хрупкой. Она часто воображала, будто в одиночку поставила Ривера на ноги, и весьма убедительно щетинилась, когда ей указывали, что это не соответствует действительности. Годы бурной молодости остались не просто позади, но даже и принадлежали теперь совершенно иной женщине. Теперь любому было ясно, что Изобель Данстейбл — последнее замужество оказалось удачным, в короткий срок даровав ей, одно за другим, респектабельность, материальное благополучие и вдовство, — ни разу в жизни не взглянула на бульбулятор иначе как с недоумением. Стирать истинные идентификации умел не только ее отец.

Размышлять на эти привычные темы было приятнее, чем на другие, очень и очень от них далекие.

Из-за запертой двери послышалось легкое поскребывание, словно там кто-то раскачивался на стуле, уперев ноги в стену напротив.

В бытность мальчишкой со сломанной рукой Ривер умел видеть окружающую действительность такой, какая она была на самом деле: в больничных боксах свет концентрировался по углам, а занавески играли роль стен. Уединение там дозволялось редко, а желанные посетители являлись куда реже, чем визитеры иного толка.

Он услышал приближающиеся шаги по коридору. Это шли к нему.

* * *

Слау-башня была погружена в темноту. В Риджентс-Парке, даже когда ничего особенного не происходило, всегда было достаточно народу, чтобы устроить полуночный футбольный матч, с рефери и запасными. Здесь же царило запустение и разило безысходностью. Карабкаясь по убогой лестнице, Мин Харпер подумал, что все тут напоминает фальшивый фасад, прикрытие для какого-то неприглядного бизнеса вроде рассылки порнопродукции по предзаказу; вместе с этой мыслью возникло тягостное ощущение принадлежности предприятию, до которого никому нет никакого дела, где безразличные ко всему работники выполняют никому не нужную работу. В течение последних двух месяцев Мин занимался тем, что анализировал аномалии в зоне платного въезда, вычисляя владельцев автомобилей, зарегистрированных камерами слежения в центре города, которые не только не оплатили сбор, но и отрицали свое пребывание в тот день в платной зоне. И всякий раз неизбежно оказывалось, что единственное, в чем они виноваты, — это человеческая повседневность. Люди навещали любовниц, сбывали контрабандные видеодиски, отвозили украдкой от мужа дочерей на аборт… Было время, когда заключенных заставляли переносить булыжники с одного конца тюремного двора на другой, а затем обратно. Даже в этой работе, возможно, было больше смысла.

Сверху на лестнице что-то шуркнуло.

— Что это?

— Что?

— Не знаю. Какой-то звук.

Они замерли на площадке. Чем бы ни был вызван звук, он больше не повторялся.

Луиза наклонилась к Мину, и он почувствовал запах ее волос.

— Может, мышь?

— У нас водятся мыши?

— Крысы наверняка водятся.

От выпитого гласные стали увесистей, а сибилянты расплывчатей.

Наверху все было по-прежнему тихо. И запах волос Луизы чувствовался по-прежнему близко. Мин кашлянул.

— Может, давай…

— В смысле?

— Я хотел сказать — может, поднимемся?

— Давай. Опускаться-то некуда. Ну то есть…

Хорошо, что на лестнице было темно.

Но когда они начали подниматься по следующему маршу, руки их соприкоснулись в темноте и пьяные пальцы их переплелись; и они начали целоваться; и не просто целоваться, а сцепились в поцелуе, вжались друг в друга, словно оба пытались вдавиться в иное пространство, которым оказалась стена первой попавшейся комнаты — кабинета Лоя.

Прошло три минуты.

Задохнувшись, они прервали поцелуй.

— Господи, я даже не…

— Молчи.

Они помолчали.

В кабинете Лэма, двумя этажами выше, человек в черном замер.

* * *

За дверью, на пластмассовом стуле, откинувшись так, что спинка касалась стены, сидел один из людей Ника Даффи. До конца дежурства оставалась минута-другая, когда Дэна Хоббса внезапно отрядили сюда. С другой стороны, когда подстреливают оперативника, не время думать про официальный график работы. Даже если это слабак. Даже если его подстрелили по его же собственной дурости.

Подробности ему были неизвестны, но Хоббс заранее готов был принять на веру, что это произошло именно из-за дурости подстреленного слабака.