Хромые кони

Тщательно наведенный здесь порядок отчетливо контрастирует с происходящим в соседнем кабинете, который выглядит так, словно был эвакуирован в пожарном порядке. Столы здесь до сих пор заставлены стандартным офисным хламом: еженедельники раскрыты на страничках с предстоящими мероприятиями, ручки валяются без колпачков, будильник, радиоприемник, лохматый гномик – все, что после внезапного отбытия сотрудника с рабочего места обычно сметается им в первую подвернувшуюся под руку коробку и уносится домой. Здесь же все остается на своих местах, из чего можно заключить, что те двое, что до недавнего времени занимали этот кабинет, имели веские основания не возвращаться за своим добром; возможно, потому, что совершили некий проступок, вследствие чего были объявлены не просто персонами нон грата, но и рисковали при случае встретиться с неприкрытой агрессией сверху.

Однако пора отправляться дальше и выше, дальше – и выше. С парапета открывается вид на комнаты третьего этажа, где более оживленно или, по крайней мере, более обитаемо. В одном из здешних кабинетов (в левом, если смотреть, как наш наблюдатель, снаружи) за одним столом сидят сразу два сотрудника, вернее, одна сидит за столом, а ее коллега примостился на краешке столешницы, и оба внимательно слушают транзисторный радиоприемник. Тем временем в соседнем кабинете (там, где окно возвещает: «У. У. Хендерсон, юридические и нотариальные услуги») расположился молодой человек, один-одинешенек; профессионально выбритый молодой человек среднего роста; русоволосый, с бледным лицом и серыми глазами, со слегка заостренным носом и маленькой родинкой над верхней губой. Сидит он неподвижно, и кажется, что взгляд его прикован к столу в противоположном конце комнаты. Этот стол, подобно своему двойнику в населенном кабинете этажом ниже, выглядит словно тоже был основательно зачищен от личных вещей, и на нем остались лишь вездесущие монитор с клавиатурой, телефонный аппарат да видавший виды бювар, выглядящий попаданцем из совершенно другой эпохи. Но если присмотреться получше, станет виден еще один лежащий на поверхности стола предмет – предмет, в котором наш наблюдатель узнает заколку-стрелку, в то время как наличие данного термина в словарном запасе молодого человека остается под вопросом. И тем не менее, во всяком случае в наблюдаемый момент, все его внимание устремлено на этот предмет – на оброненную заколку, лежащую поверх бювара на вакантном рабочем столе.

Пока что, с точки зрения нашей созерцательницы, все идет недурно, но даже с занимаемой ею командной высоты последний этаж здания остается недоступным постороннему взгляду, так как шторки на окнах тут опущены, чтобы тот, кто обитает на этом этаже, мог заниматься своими делишками, не опасаясь соглядатаев.

Вот, в общем-то, и все. Смотреть тут больше не на что, и нашему наблюдателю пора бы уже пойти и заняться чем-нибудь еще. И все-таки она не двигается с места, словно располагает некими высокотехнологичными средствами обзорной разведки, благодаря которым может не просто наблюдать за этими людьми через окна, но и читать мысли, занимающие их в этот момент, и таким образом узнать, что неустанное прочесывание секретных файлов Конторы, поглощающее все рабочее время Родерика Хо, обусловлено его страстным желанием найти ответ на вопрос, ответ на который неизменно ускользает от него, а именно – за какое прегрешение он сослан в Слау-башню, ибо он убежден, что не сделал ничего противозаконного, о чем кому-либо может стать известно. Возможно, он и прав в этой своей убежденности, однако факт остается фактом: он ищет ответ вовсе не там, где следует, ибо изгнанием обязан не каким-то своим деяниям, а просто своему наличию в природе. Потому что Родерик Хо вызывает антипатию у каждого, с кем бы он ни встречался, что является прямым следствием его собственной нимало не скрываемой антипатии в отношении всех окружающих без исключения, и, таким образом, его депортация из Риджентс-Парка была не более чем управленческим эквивалентом нейтрализации досадливого двукрылого посредством мухобойки. И если Хо когда-то суждено прозреть на этот счет, то в основе его озарения будет, наверное, чувство, возникшее у него в забегаловке на Олд-стрит, когда Кэтрин Стэндиш назвала его Родди.