Хромые кони

И она заполняла его морозилку и договаривалась с еженедельной домработницей; следила за расписанием встреч, чтобы у него хоть изредка выдавался выходной. Она встала преградой между ним и самыми неприятными из его подчиненных – свирепой Дианой Тавернер для начала. И проделывала все это, оставаясь чем-то вроде привычной мебели: физического контакта между ними не было никогда и он никогда не относился к ней иначе как к секретарше. Но она заботилась о нем.

Однако заботилась недостаточно, чтобы вовремя увидеть, что той помощи, которую она могла оказать, было мало.

Она склонила голову набок, дав прядке волос упасть на лицо. Может, подкраситься? Выпустить блондинку на волю? Но кого ради? Да и заметит ли кто? За исключением отвратного Джексона Лэма, который не преминет ее высмеять.

Она понимала, что после смерти Чарльза Партнера для нее не оставалось места в Риджентс-Парке. Однако заточение в Слау-башню казалось отсроченным наказанием за давно искупленное прегрешение. Иногда она думала, что прегрешение это не ограничивалось ее пьянством в прошлом и что ее каким-то образом винили в самоубийстве Чарльза. В том, что она не смогла предвидеть этого. Но как его было предвидеть? Всю жизнь занимаясь чужими секретами, Чарльз Партнер уж что-что, а умел хранить собственные. «У вас были ключи от дома?» – допытывались у нее. А еще: «Вы ожидали, что это произойдет?» Разумеется, она не ожидала. Но теперь казалось, что никто ей тогда так и не поверил.

Древняя история. Чарльз Партнер давно истлел, однако она вспоминала его почти каждый день.

Она вернулась к своему отражению. К своей нынешней жизни. Когда неведомая сила к паденью женщину склонила, вот чем это для нее закончилось.

Меня зовут Кэтрин, я – алкоголик.

Вот уже десять лет, как она не притрагивалась к спиртному. И тем не менее.

Меня зовут Кэтрин, я – алкоголик.

Она погасила свет в ванной и пошла готовить ужин.

* * *

Часть вечера Мин Харпер посвятил телефонному разговору с сыновьями (девять и одиннадцать). Год назад такой разговор с избытком снабдил бы его информацией о компьютерных играх и телесериалах, но оба, похоже, переступили черту одновременно, и теперь разговаривать с ними было все равно что пытаться беседовать с парой холодильников. Почему так получилось? Ведь должны же были сработать какие-то предупредительные сигналы? К тому же что касалось девятилетнего, не полагалась ли ему небольшая отсрочка? Еще немного детства, прежде чем подкрадется взросление? Но выжимать из него информацию было как скрести булыжник. К тому моменту, когда трубку взяла бывшая жена, Мин готов был предъявить ей это все, однако она и слушать не хотела:

– Это пройдет. Со мной они ведут себя так же. С той разницей, что со мной они только хмыкают и молчат. А я только готовлю и мою посуду. Так что не надо мне говорить, что ты волнуешься, ладно?

– Ты их хотя бы видишь.

– Адрес тебе известен. Появляться чаще чем раз в неделю выше твоих сил?

Он мог бы зайти с тыла, упомянув ненормированный рабочий день, расстояние до них, но супружеская жизнь научила его, что стоит только обозначить линию фронта, как поражение становится вопросом времени.

Потом он не мог найти себе места. После таких звонков сложно было не начать думать о том, куда завезла его кривая; о том свободном падении, начало которого определялось с точностью до секунды. Тот идиотский момент, до которого у него были жена, семья и карьера, со всей полагающейся атрибутикой: и регулярными посещениями стоматолога, и тревогами по поводу ипотеки, и ежемесячными счетами. Кое-что из этого, конечно, продолжало оставаться актуальным, однако вся целесообразность, вся ценность этих свидетельств того, что он живет полноценной и правильной жизнью, все это испарилось в дурацкую секунду: в ту самую, когда он забыл компакт-диск в вагоне метро. И потом не догадывался об этом до утра.

Вряд ли многие могут похвастать крушением карьеры, состоявшимся в прямом эфире Четвертой программы «Радио Би-би-си». Вспоминать об этом было больно. Самым болезненным воспоминанием было не чувство всепоглощающей, тошнотворной паники, когда до него дошло, что обсуждаемому по радио предмету полагается находиться на хранении у него; самым болезненным было воспоминание, как он стоял себе и спокойно брился, думая: «Хорошо, что несчастный сукин сын, из-за которого заварилась эта каша, – не я». Вот что было самым невыносимым: по всей стране люди думали то же самое, а он был единственным, кто не имел оснований так думать.

Затем последовали другие, более продолжительные болезненные моменты. Допросы-беседы с Псами. Импровизации юмористов по телику на тему дебилов в спецслужбах. Прохожие на улице не знали, что это он, Мин, выставлен на посмешище, но все равно – они смеялись над ним.