Хроника гнусных времен

– Владик! – сказала тетя Александра нежно. – Ты не должен так говорить о сестре своей матери. Это неуважительно.

– Сестра моей матери меня уже никогда не услышит, – сказал Владик радостно, – прости, Настюха. Я, правда, бабку не так любил, как ты, но все же она молодец.

Утром тетя Александра выглядела еще более бледной и еще более одутловатой, как и ее дочь. Почему-то на этот раз они были в разных нарядах. На матери был роскошный лиловый халат с неземными цветами и птицами, а на дочери вытянутый спортивный костюмчик с полинявшей мышиной мордой на животе.

– Кто будет овсянку? – громко вопросила Нина Павловна, внося на вытянутых руках пузатую кастрюлю. – Сережа, освободи мне место!

– Муся, ты когда ехала, не обратила внимание, магазин на углу открыт?

– Я ехала в восемь, Юлия Витальевна, а он с девяти.

– Настя, зачем тебе домработница в восемь часов утра? – с недоумением спросила тетя Александра. – Теперь, когда нет Агриппины?

– Я одна не справлюсь, тетя.

– Она просто сошла с ума, когда оставила этот дом тебе, – проворчала тетя Александра как бы себе под нос, но так, чтобы все слышали. Впрочем, кажется, ее на самом деле слушал только один Кирилл. – Разве может девчонка уследить за домом?!

– Мама, Насте уже тридцать. Она вовсе не девчонка. – Это Соня. Голос равнодушный, лицо бледное, как кислая сметана, под глазами мешки.

Что такое? Она защищает Настю или, наоборот, говорит ей явную гадость?

– Ну конечно, девчонка! Даже ты еще девчонка, а тебе тридцать пять!

Словно молния сверкнула, по лицу Сони пробежала судорога, и все вернулось на место – бледное озеро кислой сметаны.

– Тетя, – вступила Настя, – мне еще только будет двадцать девять. А Соне всего тридцать три.

– На следующий год тридцать четыре, – сказала Соня безразлично.

– А мне через восемь лет – сорок, – объявил Кирилл. Все вдруг уставились на него, как будто он сказал какую-то непристойность.

– Вы тут совсем ни при чем, – отрезала тетя Александра, а Нина Павловна сунула ему под нос миску с овсянкой.

– Попробуйте! – предложила она весело, и Кирилл моргнул. – Моя овсянка – самая лучшая в мире.

– Нина, зачем ты хвастаешься? – строго одернула ее тетя Александра. – Меня, например, от твоей овсянки всегда пучит.

– Пучит? – переспросил Кирилл.

– Кофе налить? – вмешалась Настя. – Мой кофе тоже самый лучший в мире.

– В твоем кофе нужно топить преступников и убийц, – сказал Кирилл, глядя в ее веселые зеленые глаза, – высшая мера наказания.

– Не хочешь, не пей.

– Хочу.

– Тогда пей и молчи.

– Как трогательно! – протянула Света и качнула туго упакованным в топик бюстом. – Ну просто кино.

– Ты завидуешь, Светка, – сказал Владик, – у ребят все хорошо, а ты комплексуешь. Как все стервы.

– Владик, прекрати, – велела Нина Павловна.

– Это некрасиво, – подтвердила тетя Александра. – Хотя я думаю, что Владик хотел сказать, что Света всегда одета так… вызывающе. У молодых женщин сейчас начисто отсутствует достоинство. Одни совершенно открыто живут с любовниками, другие одеваются как кокотки.

– Лучше одеваться, как кокотка, чем как Соня, – сказала Света. – Влад, у тебя есть сигареты? Я вчера целую пачку высадила.

– Есть, солнышко. “Мальборо” подходит? Тетя Александра заволновалась:

– Света, я требую, чтобы ты разговаривала со мной уважительно! Нина, скажи своей дочери, чтобы она придержала язык! Соня всегда одевается скромно, и тебе, Света, надо бы быть поскромнее. Да еще сигареты! Ты что? Лодочник?! Соня, где моя чашка? Налей мне молока. Только разбавь водой, цельное молоко очень вредно. Света, не смей курить в моем присутствии! Меня стошнит.

– Может, принести тазик? – предложил Кирилл и, получив пинок в лодыжку, долго соображал, от кого – Настя была далеко. С ним рядом сидела Нина Павловна и – чуть в отдалении – Настин отец.

– Я сегодня готовлю обед, – объявила Настина мать торопливо, – продукты мы привезли, только хлеба нужно купить.

– Я могу сходить, – предложил Сергей, до этого пребывавший в загадочном молчании.

– Хорошо бы скамейку починить, – подхватила Настя, косясь на тетю Александру, которая хватала ртом воздух и щипала на груди халат, словно он ее душил, – ту, которую дед сделал. Она все перекосилась.

– Еще бы она не перекосилась! – фыркнула Света. – Сколько ей лет? Сто? Ее не чинить, а сжечь надо.

– Жечь ее я не стану, – твердо сказала Настя, – Кирилл, почините с отцом скамейку.

– Я хочу посмотреть свои картины, – объявил Владик и как ни в чем не бывало закурил прямо под носом у своей мамаши, которую тошнило от запаха табака. Мамаша не сказала ни слова. – Настюха, ты не знаешь, там есть хоть что-то стоящее?

– Не знаю, Влад. Все картины в гостиной и в кабинете. Можешь смотреть сколько хочешь.

– А забрать?

– И забрать, конечно, – сказала Настя с Некоторым недоумением, – это же твои картины.

Они все обращались к Насте, как будто именно она завещала им картины и машины. Они спрашивали у нее разрешения и даже когда не спрашивали, все время как бы оглядывались на нее. От того, что она была центром семьи, или от того, что она была ближе всех к бабушке?