Хроника гнусных времен

– Ну как же! Настя получила все. Теперь она богатая невеста. Поэтому вы здесь, молодой человек?

– Как все? – удивился Кирилл. – Настя получила дом.

– Со всем его содержимым и участком, – подхватила тетя Александра, – этого разве мало?

– Я слышал еще про квартиру, – сказал Кирилл осторожно, – и про машину, и про украшения какие-то.

– Вот этого вам не видать! – тетя Александра потрясла перед Кириллом пухлым пальцем с перетяжками, как будто связкой сарделек. – Этого не видать! Квартира Нине, машина Диме, и вам больше ничего не достанется!

– А украшения?

– Послушайте, молодой человек, с этого нельзя начинать! Что вы все выспрашиваете? Поживиться хотите?

– Ваша дочь унаследовала какие-то украшения.

– Будь они прокляты, эти украшения! Моя дочь никогда не наденет на себя то, что принадлежало Агриппине! Я не позволю! Моя дочь… скромная разумная девушка, ей не нужны никакие проклятые стекляшки! Она ни за что не согласится оставить их у себя, я знаю…

– Не согласится оставить у себя бриллианты? – уточнил Кирилл. Это становилось интересным.

– Бриллианты нужны девицам вроде Нининой Светы, – продолжала тетя Александра с фанатичной убежденностью монаха-старообрядца, – но только не моей дочери!

– Чьей угодно дочери нужны бриллианты, – возразил Кирилл.

– Мама, чай. Боже мой, что с тобой? Почему ты такая красная?

– Я просто разговариваю, Соня. Я разговариваю с этим молодым человеком.

– Мама, тебе нельзя волноваться.

Пока она хлопотала возле матери, Кирилл смотрел на поднос. Вокруг синего молочника была белая лужица молока.

Если бы она шла и случайно выплеснула молоко, оно разлилось бы дальше и шире. Значит, она стояла под дверью, слушала, и у нее сильно дрожали руки.

Из-за чего она нервничала? Из-за матери, из-за бриллиантов или из-за того, что наследство разделили так несправедливо?

– Соня, ты что, не видишь, что мне капает прямо на платье! Господи, ты испортила мне платье! Ты что?! С ума сошла?!

Она кричала, и гневалась, и упрекала, и стенала, и поминала бота, а Соня все уговаривала ее не волноваться. Кирилл еще некоторое время посидел на перилах террасы и уже совсем собрался спрыгнуть в сад, подгоняемый все разрастающейся головной болью, когда поймал в буфетной дверце отражение Сониного лица.

На нем была написана такая неподдельная, настоящая, первоклассная ненависть, что он даже засмотрелся, забыв, что собирается спрыгнуть.

Анемичная Соня – Соня-служанка, Соня-дурнушка – яростно, всей душой ненавидела свою мать.

* * *

Примерно в середине пути на Кирилла вдруг напала невиданная робость.

Пока они целовались в светлых полуночных сумерках, пока – по очереди – прижимали друг друга к стене и тискали безумно и напряженно, все было хорошо. Он ни о чем не думал, и Настя не думала тоже. Он сильно ударился ногой о драконью лапу кровати и даже не заметил этого.

Он опомнился, только когда увидел над собой цветастый шатер с оборочкой.

Настя нетерпеливо стаскивала с него рубаху, и он вдруг перепугался.

Он сто лет не спал ни с кем, кто был бы ему не безразличен. Он забыл, как это бывает, когда к делу подключается голова. Ничего хорошего ее подключение не сулило – он немедленно начал осознавать то, до чего пять минут – секунд! – назад ему не было дела.

Последний раз он принимал душ сегодня утром в “Рэдиссоне”. У него мятая и потная рубаха. Он забыл в Москве одеколон и купил на Невском увесистый конус “Фаренгейта”, который так и лежал упакованным в целлофановую пленку на дне рюкзака. По шее перекатывалась витая золотая цепочка такой ширины, что, будь она еще чуть-чуть шире, на ней можно было бы повеситься. На цепочке имелось распятие, тоже весьма увесистое. И еще у него были трусы с рисунком из красных роз и сердец. Кирилл Костромин не предполагал никакого романтического приключения, когда собирался в Питер, а эта захватывающая дух красота единственная оказалась не в стирке.

Любая, отдельно взятая, деталь способна была остудить даже влюбленную женщину, а Настя не была в него влюблена.

– Ты что? – спросила она, насторожившись, и перестала тянуть его руку из плотного манжета рубахи.

– Ничего, – пробормотал он, думая о том, что его рубаха воняет потом, а под джинсами в изобилии присутствуют красные сердца и розы.

– Я делаю что-то не то? – помолчав, прошептала она. – Тебе… неприятно?

Не мог же он сказать ей про трусы!..

– Мне приятно.

С тех самых пор, как в универсаме он покупал три черных, семь батонов и два килограмма овсянки, а весь продовольственный отдел смотрел на него, он до смерти боялся попасть в смешное положение.

В гостиницах ему всегда было дело до того, что о нем подумает горничная. В ресторане он ел только то, что было принято есть – лосося, цветную капусту, лобстера, мидии, – хотя больше всего ему хотелось картошки с котлетой. В самолетах он никогда первый не накрывался пледом, ждал, когда это сделает кто-то еще. Он всегда заранее долго и нудно узнавал, принимают ли в магазине кредитные карточки, чтобы не выглядеть дураком перед кассиршей. До кассирши ему тоже было дело.