Хроника лишних веков (рукопись)

Я посмотрел на варваров с их огнем и хотел было сказать стратегу нечто очень сакраментальное: «Все когда-нибудь придут к Богу, раньше или позже, так стоит ли бояться римских слов?» Но тут же почувствовал, что сказать такое не имею как раз никакого права.

— Молчишь…

— Есть только одно слово — лучше слова «право»… надёжнее его… и которое останется нам по эту сторону Стикса, если мы его прихватили с собой на той стороне…

Только костёр гуннов освещал нас посреди ночного Рима.

— Какое? — без обычной своей грустной иронии всерьёз спросил Дмарат.

Я решился…

— Покаяние…

Демарат не усмехнулся и, немного погодя, тяжело вздохнул — и произнёс одну маленькую реплику, реплику настоящего римлянина, реплику, которой стоила вся наша дешёвая драма:

— Покаяние — это звучит гордо.

Я растерялся, не зная, что ответить, как опровергнуть, ведь и для меня… да что говорить!

Отвечать было нечего. Я… вспотел и решил молчать до утра. Я смотрел на костёр, на искры, на звёзды — и уже без всякой грусти, без всякого отчаяния думал… Уж коль скоро такое уловлено в безднах души — «гордое покаяние»… о, да! Это наш парадокс, наше честное, гордое покаяние. Вот она, наша геенна огненная, вся здесь, перед нами — в душной римской ночи.

— Спокойного сна тебе, никеец.

Он нарочито отказался называть меня «гиперборейцем», отцеживал правду.

— И тебе спокойного сна, Мастер Этолийского Щита, — легко простился я с ним, о чём вскоре горько пожалел.

Он легонько, по-дружески, толкнул меня кулаком в плечо и отступил в темноту дома.

— Я полагаю, теперь вы прекрасно справитесь без меня, — донесся из мрака его голос.

— Кто это «мы»? — отвернулся я от гуннского костра и уже не различил стратега во мраке.

— Ты и Ниса, все, — ответил мрак голосом Демарата. — Никейцы, ариане, гунны… Все, одним словом.

Он ушел, я остался на ступенях. Я снова смотрел то на костёр, то на звёзды — и вдруг ясно вспомнил, зачем мне понадобился пустой, оставленный чумою Рим.

Я спустился к воротам, выглянул наружу и не приметил никаких огней. Колизей был моей конечной целью, до него было рукой подать… только нащупать в темноте. Вот, что я решил: пора посоветоваться со стратегом. Может, он возьмётся помочь мне, а заодно развлечься? Да, может, это моё ребячество немного развеет его стоический сплин.

В комнате, на дне моего дорожного сундучка, была припрятана маленькая серебряная шкатулочка, а на той шкатулке еще по дороге в Рим я нацарапал не слишком ювелирно, но вполне отчётливо:

«Т-ской Екатерине Глебовне или ее потомкам.

В собственные руки.

А. И .Ч. 1919»

Пора было заняться почтовым отправлением в двадцатый век.

Вернувшись к себе, я уложил византийские «червонцы» в шкатулочку, запер ее на замочек и, упрятав в дорожный кошель, отправился к стратегу.

Светильник в его комнате не горел. Я негромко позвал стратега, но ответа не дождался, из мрака исходил экзотический горький запах.

Я тихо переступил порог, строя неясные предположения насчёт этого аромата, и позвал вполголоса еще раз. Ответом был бессмысленный животный звук. И все вместе — звук, запах и мрак — разом соединились, и стал ужас.

Меня зазнобило в душной римской тьме… и я помню, как шепотом звал стратега, беспрерывно произнося его имя и продвигаясь во мраке навстречу слабым хлюпающим вздохам.

Я наткнулся на его руку и, тронув её, вскрикнул — скользкая, ледяная влага была на отброшенной в сторону руке.

Я выбежал вон… и помню, как безумно скакал и трясся огонёк масляной лампы, когда я вновь бежал к стратегу из своей комнаты.

Он лежал на спине. Масляный мой огонёк светил золотисто, скрашивая и жалея истинный, страшный цвет его лица… Веки были опущены и бумажно тонки, лиловатые разводы на скулах словно стекали по ним — и его рука словно терялась в стороне…

Чума?!

Помню, он стал удаляться, отплывать от меня.

«Стой! — приказал я себе. — Такой чумы не бывает!»

Я подошел и, присмотревшись к нему, сначала догадался, что он уже не дышит, а потом вспомнил про горьковатый запах.

«Зачем?» — спросил я Демарата.

«Глупый вопрос», — услышал я себе голос, похожий на мысленный голос атланта Сигурда-Омега.

На столике был оставлен пузырёк мутно-голубого стекла. Я встряхнул его, внутри хлюпнуло.

«Выбрось, — услышал я в себе. — Не для тебя».

«Я думал, ты хочешь оставить мне лёгкий путь», — сказал я ему.

«Ты плохо обо мне думаешь, никеец… и всегда плохо думал».

В горле застрял комок.

«Прости…» — Я накрыл ему лицо его любимым солдатским плащом.

Я вышел на улицу и в голос позвал стражников.

Появился римлянин, и я объяснил ему, что требуется префект — и незамедлительно.

Римлянин отступил во тьму, а спустя четверть часа угол улицы осветился, и выплыли четыре факела, отделяя от тьмы аморфную фигуру префекта.

Он не стал задавать вопросов, и я молча провёл его в дом. В комнате стратега на бронзовой треноге горел мой светильник — глиняная черепашка.

— Он отравился. Час назад, — сказал я префекту.