Хроника любви и смерти

Она любила Александра — отца своих детей — тою же своей первозданной любовью и прощала ему всё. Потому что он оставался благодарен ей и внимателен. Супруг испытал глубокое чувство, и ей этого было достаточно. Она была убеждена, что новая любовь Александра стала повторением той, которую испытали оба они в свои молодые годы.

У неё самой, у императрицы, больше не будет детей. Она не знала: испытывать ли облегчение от этой мысли или нет. Всё-таки в материнстве — счастье женщины. Она могла представить себе, как велико счастье Кати Долгоруковой: быть любимой самим государем и нянчить его ребёнка. Вероятно, в это огромное счастье примешивалось и немало горечи от сознания невозможности соединения с любимым.

Если бы не опасение уронить себя в глазах Александра, двора и света, если бы не обострённое самолюбие и чувство собственного достоинства, о, с каким бы наслаждением она бы прижала к груди младенца Георгия, как бы нянчилась с ним! От одной этой мысли в ней просыпалась мать, это был как бы и её ребёнок. Если бы Катя знала, что она не питает к ней зла. В конце концов ей, принцессе Гессенской Максимилиане-Вильгельмине-Августе-Софии-Марии, было столько же лет, сколько и Кате, когда она лишилась девства, став супругой наследника российского престола Александра, страстно полюбившего её, и понесла своего первого ребёнка, Коленьку, цесаревича, которого взяла смерть. Катя Долгорукова годилась ей в дочери. До всей этой истории Мария Александровна любовалась ею.

Теперь всё это позади, Александр прячет свою юную любовницу, впрочем, уже молодую женщину. Похоже, он ревнив. Это более, чем странно: она ведь ему не изменит даже с первым красавцем-гвардейцем.

Ей, Марии Александровне, остаётся утешение в молитвах и в благотворительности. Она основала несколько женских гимназий и ревностно пеклась о них, об их пансионерках. Это было ново, дотоле о женском образовании не думали. Основала она и женские епархиальные училища. Именно в этом нашла она своё призвание и своё утешение. С её мальчиками не было сладу. Ни покойный Коля, ни цесаревич Саша не желали ничему учиться. Они препровождали свои досуги в пустых играх, а став старше — в кутежах и охоте. Все её старания приохотить сыновей к наукам оставались тщетны. Она старалась действовать увещаниями, добром, отец, занятый государственными делами и «романами», в немногие свободные минуты — строгостью и даже бранью.

Постепенно круг её стал сужаться. Она становилась строже к придворным дамам и фрейлинам. Статс-дамы стали от неё отдаляться, а фрейлины были слишком молоды для того, чтобы скрашивать её одиночество. Оно мало-помалу становилось гулким, и всякий неуставный звук причинял ей боль.

Своего супруга она видела всё реже и реже. Он пропадал — говорили, на охоте, в Государственном совете, в Совете министров, на манёврах, смотрах и разводах. Но она-то знала: он более всего со своею Катей. Говорили, что она ждёт второго ребёнка...

Что же это будет? Во что это может вылиться? Духовник с натянутой улыбкой понуждал её просить заступления и защиты у Великой Заступницы и Утешительницы Утоли моя печали. Она уединялась в своей моленной и бескровными губами шептала невнятные слова. В ней всё ещё оставался её лютеранский бог и частица той же веры, которую она исповедывала в детские и юные годы. То, чему она молилась в детстве, забывалось трудно, а верней сказать, оставалось жить в глубинах памяти и легко поднималось наверх, особенно когда ей становилось трудно. Но православная Богородица была всё-таки теплей её детской Девы Марии, теплей и добрей, утешней.

В её моленной висела уменьшенная копия Сикстинской Мадонны Рафаэля. Странно, но она не вызывала в ней религиозного чувства. То было олицетворение материнства, нежности, красоты. А молиться можно было богородничной иконе, освобождённой по её просьбе от драгоценного оклада. В Богородице была святость и суровость, она словно бы призывала к молитве.

И Мария Александровна молилась. Истово и подолгу. У неё было несколько богородничных икон, и ко всем она обращалась с простыми словами. Она была не очень тверда в русском языке. И всё потому, что при дворе был обиходным французский, реже немецкий, а уж потом русский. Тексты же православных молитв изобиловали непонятными словами, значение же некоторых было темно. Она стеснялась обратиться к духовному отцу за разъяснениями, кроме всего прочего, он казался ей легковесным и из новомодных.

Она молилась по-своему, порой мешая русские, французские и немецкие слова. Она верила, что Господь и Богородица-утешительница услышат её и поймут и что язык значения не имеет, а то, что в душе и в сердце.

Сердце же её с некоторых пор стало биться неровно. Сказывалась малоподвижная однообразная жизнь, сказывалась и та нравственная горечь, которая подобно медленно действующему яду год за годом отравляла её. Доктора прописывали ей микстуры, порошки и пилюли, Мария Александровна аккуратнейшим образом принимала их. Иной раз ей казалось, что они приносят облегчение.