Хроника любви и смерти

Творение Антонио Ринальди, Мраморный дворец, глядевший фасадом на Неву, был и в самом деле весь в цветных мраморах и снаружи и изнутри, из мрамора же были изваяны скульптуры Шубина и Козловского, украшавшие парадную лестницу и большую залу. Роскошества эти были Салтыкову не по нутру, но учтивость и предупредительность хозяина всё превозмогали. Гостю было известно, что к брату по-свойски заглядывает сам император во время своих пеших прогулок, и он внутренне поёживался: вдруг его величество нагрянет, что тогда. Вот этого ему очень не хотелось. С Константином Николаевичем было легче — он был прост и лишён вельможеской чопорности.

   — Мне очень важно знать ваше мнение, дражайший Михаил Евграфович. Ведь вы фрондёр, но фрондёр проницательный и проницающий, мудрый и сердитый. А я, признаюсь, люблю сердитость, она на пользу нашему всё ещё сонному царству. Брат мой, я разумею государя, полон доброжелательства. Но он бессилен пред окружающей его злобностью — как он сам говорит. Все карательные силы государства не в силах одолеть эту злобность, крепчающую, как вы изволите видеть, год от года.

Произнеся эту тираду за столом, Константин Николаевич, державший тремя пальцами хрустальную ножку бокала, вознёс его ввысь и провозгласил:

   — Этот тост — за согласие меж всеми, за гармонические отношения, которых так жаждет Россия.

   — Я с вами совершенно согласен и готов повторить ваш тост слово в слово, — Салтыков поднял свой бокал, и нежный звон при этом был как бы Исполнен особого значения. — А какого года это Клико, позвольте узнать? — неожиданно спросил он.

   — Пятьдесят пятого, — ответил хозяин. — Оно разлито в год воцарения брата.

   — Но и в год сошествия в мир теней вашего батюшки. И в этом тоже есть своя символика: двадцать пять лет царствования нашего августейшего монарха и двадцать пять лет освобождения от жестокой власти вашего отца...

   — Да будет ему земля пухом, да почиет он мире после всего им содеянного. Аут бене, аут нихиль! — торопливо произнёс Константин Николаевич и в три глотка осушил свой бокал.

   — Государю досталось тяжкое наследство и этот груз ещё долго будет тяготеть над ним, — сказал Салтыков. — Этот груз виною тому, что творится ныне на просторах отечества. Но одним махом, как того желают господа социалисты, его не скинуть. Надобны долгие труды и усилия всего общества. Этого противникам власти не понять, как бы они не старались. Кровь будет литься с обеих сторон.

   — Но это же бессмысленное кровопролитие.

   — В том-то и дело. И я готов подтвердить это под присягой, — усмехнулся сатирик. — Этот спор, это противостояние бесплодно. Как заключил великий Гейне свой «Диспут» устами его героини доньи Бланки: «И раввин и капуцин одинаково воняют!»

Константин Николаевич рассмеялся, рассмеялся и его гость. На мгновение за столом воцарилась тишина. Лакеи почти бесшумно сновали туда и сюда, внося и вынося блюда.

   — У меня отличные повара, — похвастал хозяин. — Каков стол!

   — Таков, как я понимаю, будет и стул, — усмешливо отозвался Салтыков.

   — Ха-ха! Эту шутку я непременно распространю, — развеселился Константин Николаевич. — С вашего позволения, разумеется.

   — Дозволяю, — великодушно согласился Салтыков. — Зовите меня, пожалуй, почаще: я согласен и на стол и на стул. Борода, однако, разрослась, и я стал в ней путаться. Она мешает мне в полной мере вкушать и наслаждаться.

   — Так обстригите её, — простодушно посоветовал великий князь.

   — Э, нет, Ваше высочество. Опасаюсь нанести урон моим биографам. Они не мыслят меня без бороды.

Константин Николаевич любил юмор и шутку, и сам шутил. Он долго смеялся, а отсмеявшись, спросил:

   — Вы, Михаил Евграфович, надеюсь, знакомы с сочинениями так называемого Козьмы Пруткова?

   — Ещё бы. Он дебютировал в «Современнике» и там же окончил своё земное поприще. Мы даже ухитрились напечатать его «Проект: о введении единомыслия в России»...

   — Над чем усиленно старался наш покойный батюшка, царствие ему небесное, — подхватил хозяин.

   — Прекрасно сказано, Ваше высочество, это делает вам честь, — оживился Салтыков. — Именно сей проект есть намёк на замыслы прежнего царствования. Сказать по правде, он вдохновил меня на другие, так сказать, проекты: «О расстрелянии и благих оного последствиях», чему, похоже, весьма привержена нынешняя власть, или «О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств», «Об уничтожении разнузданности», «О переформировании де сиянс академии» и других. Но цензура бдила. И вот комедию «Министр плодородия» не пропустила, усмотрев в ней намёк на известного вам и почитаемого Петра Александровича Валуева. Говорили, что он сам уловил сей намёк и изволил сердиться. Истинный автор комедии Владимир Михайлович Жемчужников сетовал на редакцию, что она затеряла оригинал после усилий по смягчению его остроты.

   — Стало быть, вы означенного Козьму Пруткова одобряете?

   — Естественно. Он ведь на ваших устах наверняка вызывает улыбку, а с нею и разные мысли и даже аналогии, порою несоответственные вашему столь высокому титулу и положению.

   — Да-да, именно так! — обрадовался Константин Николаевич.