Хроника любви и смерти

Раза два в неделю он всё-таки, преодолевая стыд, или чувство, похожее на стыд, забегал на её половину, коснеющим языком, словно бы не Мария Александровна, а сам он — на смертном ложе, торопливо произносил дежурные слова утешения и тотчас скрывался. Она кивала головой, словно бы понимая его состояние, а раз даже подняла руку, как видно, желая его перекрестить. Но рука бессильно пала на подушки.

   — Не могу, нет сил, вина гложет, словно червь, словно змея жалит, — признавался он, император всея Руси, своей Кате. — Кабы не дети, взрослые дети, они глядят на меня осуждающими глазами. А чем я виноват, что полюбил тебя... Разве можно осудить человека за любовь? Ведь я такой же человек, как все вокруг, как мои враги, наконец.

Он забегал к ней ненадолго. Озабоченность не покидала его. Социалисты-революционеры становились всё наглей. По утрам дворники с трудом сдирали листовки на стенах не только обывательских домов, но и присутственных мест и даже дворцов великих князей. А однажды листок обнаружили на Александровской колонне, на самой Дворцовой площади. Когда Александру доложили об этом, он взъярился.

   — Где были патрули?! Спали! Дрыхли, чёрт бы вас всех побрал! Скоро взорвут Зимний! Дождусь того с таковой службой.

Он не знал, что недалёк тот день, когда взрыв действительно прогремит в самом Зимнем дворце. Ему хотелось уехать как можно дальше от всех этих треволнений, от каждодневного ожидания беды. Александр не был ни жесток, ни трусоват, но вот это постоянное напряжение меняло его на глазах у близких. Прежде, когда ему подносили приговоры на конфирмацию, он непременно старался смягчить их, вникнуть в существо дела, дабы облегчить участь осуждённого. Но учащавшиеся убийства должностных лиц, покушения, все эти листки и газетки, призывавшие к террору, к восстанию, воспевавшие насилие, наконец вынесенный ему самому смертный приговор — всё это ожесточило его. И он часто не глядя подписывал своё «Быть по сему» под приговорами о казни через повешение или расстрел.

— С волками жить — по волчью выть, — любил он приговаривать теперь в любом случае. Впрочем, даже так называемая либеральная пресса не одобряла террористов. Да и можно ли одобрять смертоубийство? Указывали лишь на случаи неосновательных смертных приговоров. Да, такие были. Власть на местах потеряла голову. Генерал-губернаторам были даны широчайшие полномочия. Особенно свирепствовал на юге, в Одессе Тотлебен, овеянный славою победителя в только что отгремевшей русско-турецкой войне. Тотчас докопались до истинного звучания его фамилии: не Тотлебен, а Тодлебен, то есть смерть-жизнь. Жизнь следовало отбросить, оставив одну смерть, что генерал, по большей части, и делал. Прославленный Гурко, владычествовавший в Петербурге, был куда милостивей, да и воссевший в Харькове Лорис-Меликов тоже карал с оглядкою, стараясь соблюсти справедливость.

Лорис был смышлён. Боевой генерал, покоритель Карса, что почиталось в военных кругах блестящей операцией, он в новой должности продолжал действовать разумно: «Кнут да пряник в равных пропорциях». Александр пригляделся и оценил. Он по-прежнему желал умиротворения, всякое кровопролитие ему претило. Хотя министры, столпившиеся вокруг трона, наперебой доказывали ему, что крамолу и крамольников надобно искоренять без всякой пощады, иначе она начнёт ветвиться со всё большей дерзостью.

Лорис-Меликов был армянин — единственное, что удерживало Александра до поры до времени от желания призвать его «на царство». Если грузинские вельможи почитались равными, то на армян отчего-то смотрели косо. Хотя род армянских князей Аргутинских-Долгоруких оказывал российскому престолу важные услуги, это было известно лишь в ограниченном кругу. Подавляющая же обывательская масса была полна предрассудков — «инородцы» считались людьми второго сорта. Мало кому, например, было известно, что армяне приняли христианство задолго до русских, до славян — ещё в четвёртом веке. Что армянская церковь — самая древняя в России, равно и культура этого народа, постоянно подвергавшегося нашествиям прежде всего турок-османов. За века своей государственности ему пришлось многое претерпеть, пока он не прибился под крыло окрепшей России.

Решение вверить корчевание крамолы Лорис-Меликову созревало медленно. Александр как бы исподволь выпытывал у тех, с мнением которых считался, что они думают о Микаэле-Михаиле Тариеловиче. Прежде всего адресовался к председателю Особого совещания, как было сказано, «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи» и новоиспечённому председателю Комитета министров Петру Александровичу Валуеву.