Хроника любви и смерти

Пётр Александрович вызвал в нём сложные чувства. Он был умён, широко образован, свободно изъяснялся на многих языках, глубоко вникал в дело. Всё это так, достоинства его несомненны. Но была в нём некая смущавшая его двойственность. Александр ощущал её, эту двойственность, интуитивно, верил и не верил. Он и сам с некоторых пор раздваивался, характер обламывался: природная доброта и жизнелюбие поддавались, уступая место жёсткости и непримиримости. От воспитания Василия Андреевича Жуковского и следа не осталось.

Особое совещание так и осталось совещанием. Советы же давать были все горазды, а следовало действовать, притом самым решительным образом.

   — Скажи-ка, Пётр Александрович, что ты думаешь о Лорис-Меликове? Только откровенно и безоглядно. Его многие недолюбливают, считают выскочкой. Мол, армяшка, а уже граф...

Валуев выдержал паузу. В самом деле, он, Валуев, отпрыск старинного дворянского рода, заслуги коего перед Россией несомненны, он, верный слуга отечества и императора всё ещё не получил титул графа, а Лорис...

   — Государь, — наконец произнёс он, упирая на слово «граф», — граф Лорис-Меликов весьма деловит и действия его на нынешнем посту заслуживают полного одобрения. А то, что он армянин, не имеет ровно никакого значения. Эти националистические предрассудки свойственны, к сожалению, не только низшим сословиям. Укоренились они и среди привилегированных особ.

Слово «граф», произнесённое Валуевым с нажимом и ощутимой горечью, неожиданно остро дошло до Александра. Он понял и как можно более тепло произнёс:

   — Кстати, Пётр Александрович, я принял решение: в ознаменование твоих особых заслуг перед императорским домом присвоить тебе титул графа Российской империи со всеми полагающимися привилегиями.

Валуев поклонился, в глазах мелькнуло нечто, похожее на радость.

   — Видишь ли, я подумываю об учреждении Верховной распорядительной комиссии, — продолжал Александр, — по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Совещание совещанием, однако надобен такой решительный аппарат, который бы мог наконец прибить зверя анархии и беспорядка. Лориса горячо рекомендовал мне Дмитрий Алексеевич Милютин, человек, как ты знаешь, осмотрительный и, не побоюсь сказать, мудрый. Я Лориса знаю поверхностно, а он куда как глубже. Он сказал, что не видит никого другого на этот пост, ибо умиротворение не может заключать в себе только лишь карательные меры. Лорис же мастер манёвра, он умеет действовать убеждением.

   — Я, Государь, могу только положиться на мнение Дмитрия Алексеевича. Как военный министр, он более других осведомлен о способностях графа Лорис-Меликова. Да и на посту генерал-губернатора граф явил себя самым лучшим образом.

   — Что ж, в таком случае я намерен распорядиться, — сказал Александр, выходя из-за стола и давая понять, что аудиенция окончена.

Он спешил к Кате, к Катеньке, к той, которую с некоторых пор стали величать Екатериной Михайловной, видя в ней будущую императрицу. Бранные и презрительные клички вроде «шлюха», «выскочка», «самозванка» и всё в таком роде испарились, почти не оставив следа. Все при дворе наконец поняли, что Екатерина Долгорукова не временщица, не фаворитка на год-другой, а морганатическая супруга императора. Его связали с ней не только годы, но и дети, от которых он не намеревался отказываться. Всё при дворе замерло в напряжённом ожидании... Фарс? Драма? Трагедия? Жизнь коронованной императрицы близилась к концу. Всем было ясно: её место тотчас займёт императрица некоронованная. Ясно было и то, что Александр не станет медлить: он накрепко привязан, он любит и любим.

   — Катенька, — молвил он входя, — я принял решение, о котором говорил тебе давеча: Лорис станет во главе.

   — Моё величество должны остановиться на этом решение и не очень отлагать его, — Катя отличалась здравомыслием и рассудительностью: во всё время своей закулисной жизни она не высовывалась, зная, сколь призрачно её положение, какие мощные силы противодействуют ей. Иной раз ей казалось, что силы эти могут перевесить страсть императора, заставить его отречься от неё. Силы эти были не только внутри империи, но и вовне, дядюшка Вилли не скрывал своего осуждения, однажды он сказал Александру: «Ты слишком далеко зашёл в своём увлечении. Монарх должен знать меру, он обязан вовремя остановиться. У тебя восемь детей...» «В живых шесть», — поправил его Александр, недовольно морщась. «Шесть это тоже много, — рассудительно продолжал дядюшка Вилли. — И ты обязан подумать о них. Они тебя не одобряют». «Ну и пусть, — уже раздражённо выпалил Александр. — Я поступаю так, как мне подсказывает сердце». «Вот это-то и плохо, племянничек. Государь должен руководствоваться не сердцем, а разумом».

«Старик забыл о своих шалостях в молодые годы, — думал Александр, стараясь переключить неприятный разговор. — Он вообще забыл, когда последний раз был близок с женщиной, его детородный член увял и сморщился, да он давным-давно и не детородный вовсе.