Хроника любви и смерти

29 августа 1880 года. Ливадийский дворец. Кабинет Александра.

Александр говорил с Адлербергом.

   — Саша, я хочу поручить тебе важную для меня миссию. И не надо говорить, что я надеюсь не только на твоё усердие, но и на скромность.

   — Вашему величеству совершенно излишне напоминать мне об этом.

   — Не обижайся, я не сомневаюсь в тебе, но вслух говорю то, что думаю, из-за того лишь, что хочу подчеркнуть важность моего поручения. — Он взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью. — Здесь процентные бумаги и их опись. На сумму... — он взглянул на бумагу, лежащую на столе, — три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей. Это часть моего капитала, который я разделил в равных долях между всеми моими детьми. Положи их в государственный банк от моего имени. Как сделаешь это, телеграфируй, я тотчас же составлю завещание на них, в котором укажу, что они являются собственностью Екатерины Михайловны и наших с ней детей и что она вольна ими распоряжаться и при моей жизни, и после моей смерти. Завещание это я передам наследнику. Следовательно, знать об этом будут два человека. И в случае чего... — он протянул ему конверт. — Езжай. И сразу телеграфируй.

30 августа 1880 года. Купе поезда.

Лорис-Меликов и Адлерберг возвращались в столицу.

   — А скажите, Михаил Тариелович, — Адлерберг помешивал ложечкой чай в стакане, — коль посчитаете меня достойным вашего доверия... Зачем вы всего этого добиваетесь — всех этих ваших реформ? Что это лично вам принесёт? Вы можете быть со мной совершенно откровенным, я в ваши игры не играю, моих интересов тут нет — слишком ленив, да мне хватает и той роли, что Государь мне определил: его друга и его министра... Но вы, что вами движет?

Лорис-Меликов помолчал, отпил чаю из стакана, посмотрел на свет через него, потом сказал, словно себе отвечая, а не собеседнику:

   — Когда я штурмовал Карс, я знал, что кроме меня его взять некому.

   — Но к необходимости реформ ныне склоняются многие — и Константин Николаевич, и Валуев, да и Милютин. Валуев, кстати, предлагал свой проект... дай Бог память... ещё аж в шестьдесят третьем году.

   — Ну так ведь ничего не вышло. А прошло сколько — семнадцать лет.

   — Но вы же знаете, что это были за годы.

   — А что это были за годы? Очень благоприятные для развития успеха. После отмены крепостного права, после такого прорыва... Только и развивай успех, не давая противнику окопаться, прийти в себя, перестроить порядки...

   — Вы прямо как на театре военных действий рассуждаете.

   — Я военный, Александр Владимирович, и привык так рассуждать. Да честно сказать, я гляжу, и в частной жизни действуют те же правила: куй железо, пока горячо. А Государь наш сам остыл, да и делу реформ дал остыть. А тут уж все эти ваши Катковы, Победоносцевы и прочая, и прочая пришли в себя да ещё склонили наследника стать под их знамёна.

   — Ваши... Уж не числите вы и меня, любезный Михаил Тариелович, в стане врагов ваших?

   — Отнюдь, Александр Владимирович. Я говорю «ваши» в том смысле, что они принадлежат к вашему кругу.

   — Так нынче и вы к нему принадлежите, и, может, более других.

   — Давно ли? Года ещё нет. Я человек со стороны, и, признаться, чувствую это ежедневно. К тому же многие не упускают случая напомнить мне об этом.

   — Ну да полноте, генерал.

   — Да я и не пеняю им. В этом-то моя и сила, коль она есть. Я не связан дружбами, службами, словом, старыми отношениями и имею от этого больше свободы манёвра. И коль Бог даст, и я смогу добиться успеха, это будет мой успех, лично мой.

   — Э, да вы, генерал, я гляжу, тщеславны, как юнкер. Браво!

   — Вы думаете, только солдат плох, коль не хочет стать генералом? И генерал плох, коль не мечтает о... — Лорис-Меликов задумался.

   — О чём же? Ваша власть и так ныне почти безгранична.

   — Она временная и подчинена всецело монаршей воле. Да мне она и не нужна, признаться. Речь идёт не о моей власти, а о власти, опирающейся на мнение общества. Такой власти на Руси не было после Новгородского веча, и коль скоро мне удастся поспособствовать этому — это и будет мой второй Карс. Это и будет моё тщеславие, как вы изволили заметить.

   — Н-да... ну что ж, дай вам Бог. Знаете, я даже жалею, что не могу встать под ваш штандарт — моё положение слишком скромно.

   — Зато более надёжно. Вы пятьдесят лет идёте вслед за Государем, меня же судьба приблизила к нему только что. Вы связаны с ним прошлым, которое уже не отнять, я же — лишь будущим, и то — если оно у нас обоих будет...

31 октября 1880 года. Ливадия.

Александр и Катя ехали в открытой коляске.

— Мне перед отъездом принесли телеграмму от Лориса, — Александр достал её из кармана и стал читать. — «Прошу доложить Его величеству, что исполнение в столице приговора одновременно над всеми осуждёнными произвело бы крайне тягостное впечатление...» И так далее.

   — И что он предлагает?

   — Ограничиться казнью двоих, а двоих помиловать.

   — Ты послушаешь его?

   — А ты как считаешь?