Хроника Рая

Ему работалось необыкновенно хорошо сейчас – легко и свободно. И столько находок, образов, парадоксов, а какие параллели, какие экскурсы в историю литературы – да и в саму историю. Какие цитаты! Журналист Л. даже причмокивал от удовольствия. Он, конечно же, успевает в завтрашний номер, как и обещал редактору. Профессионализм? Безусловно. Но и вдохновение. Давно уже не писалось так. Время от времени он отрывался от клавиатуры, чтобы потереть свои ручки от радости: «Ай да Л., ай да сукин сын» (не без иронии, конечно же). Когда закончил текст, само собой пришло название: «Распоясавшийся русофоб». Причмокивание журналиста Л. перешло в подхихикивание. Статью вдруг решил подписать псевдонимом «Латунский». Прокофьев должен быть просто польщен, много чести ему, конечно, но зато и самой газетке он вставляет хоро-о-шенькую клизму. А нечего так уж экономить на гонорарах. А если что, он легко отбрехается. Отбрехаться, это для журналиста Л. всегда «не вопрос», а уж в этом, совсем уж невинном, «вегетерианском» случае сам бог велел.

...

\\ Из черновиков Лоттера \\

Мы приходим как гости,

ненáдолго,

но это не такт.

Мы пытаемся быть благодарными,

но это не вежливость,

скорей, философия.

Понимаем (как будто) суть —

может, это и истина,

но, скорее, религия.

Не распробовав толком вкуса предложенных блюд,

мы уходим к Истоку.

Что-то все-таки есть в самой нашей

полноте исчезновения…

...

Чуть ниже \\

бытие сущности Бытия как некий компромисс с ее непостижимостью… или ее отсутствием?.. Никто никому ничего не должен. Ничто не из чего не следует. Жадно хватаешь воздух пересохшим ртом.

Лехтман любил такие летние ночи. За то, что летние и за то, что прохладные, как и должно быть в горах. Терпеть не мог духоты: не выносил своего липкого тела, тяжелеющих пухнущих ног, не справляющегося дыхания, мышления, что устает от себя в процессе, но оборачивается ломотой в темени и затылке. Этой общей тупости организма не выносил, пусть даже она отвлекает от тоски, одиночества и им подобных вещей. Эти попытки спрятаться в физиологию оборачиваются лишь отвращением к себе самому. За раскрытым окном даже силуэта гор не видно сейчас, никакого намека на звезды, только тьма – он чувствовал, слушал тьму… Тьма обещала таинство жизни и обещала то, что превыше жизни и эту их новую, внезапную их незначимость , вы-сво-бо-жда-ю-шую…

И абсурдность бытия и красота мира, и много чего еще – вне примирения, единства, преодоленности… вне всего этого непостижимого и великого, но все же неглавного…

Он уже вот и старый, со всегдашними страхами, навязчивыми мыслями, повторяющимися снами, психологической дребеденью, довольно дурным характером, над которым так и не возвысился, пусть временами казалось, с этой своей (в лучшем случае) амнезией, что там еще о себе?.. Ладно, какая разница… Каким все-таки нужно быть самонадеянным и наивным, чтобы непостижение истины принять за постижение непостижением, за не-постижение (Прокофьев, конечно, здесь прав.) И то, что сущность истины открылась ему сейчас – это оказалось не победой какой-то, не разрешением неразрешаемого, не снятием не-снимаемого, превосходящего тебя неимоверно, недоступного тебе, не данного, а только лишь сущностью истины… А сама истина так и осталась сокрытой…

Он не знает, как жить, не знает смысла, его не хватило на любовь, добро ли, заботу – не хватило дыхания (пусть он не помнит, он знает это). Догадывается о радости. Хотя сам на нее не очень-то и способен (не из того теста). Свобода – быть может, впервые… вот так вот – свобода…