Хроника Рая

– Кто ты? Откуда? Куда? – вопрос Бабаева был несколько странен, особенно ввиду ведра.

– Мусор выношу, – ответил Прокофьев без всякого вызова, но эффект получился достаточно интересный. Бабаеву легче было бы перенести какие-то явные свидетельства прокофьевского положения и преуспеяния. А это ведро и домашние тапочки здесь не укладывались в голове, были таинственны, провоцировали, ставили в тупик воображение… Крупная пожилая дама, их гид, уже подгоняла Бабаева и его группу.

– Как ты? Где? – Бабаев это свое вопрошание перевел теперь в рациональную плоскость. Прокофьев, удовлетворенный вполне магией инсталляции «Прокофьев с ведром», ответил вполне спокойно (его не хватило все-таки сказать про мансарду).

– А я все там же, – Бабаеву полегчало, – на том же месте. Внук пойдет в первый класс. Подает надежды, особенно в музыке, – ему уже надо было догонять своих.

Прокофьев понял, Бабаев считает его выше себя на эту «гору», на этот Университет, на эту улицу с галереей, и потому «здесь и сейчас» он – препод Прокофьев примерно равен ему-первому проректору. Отсюда и теплота тона и подающий надежды внук. Бабаевское миропонимание устояло. Интересно, а если бы они с «Бабаем» встретились не так, как сейчас, в понедельник, в половине одиннадцатого, а, условно сказать, «за последним пределом», где окончены земные счеты, где все твое оказалось суетой и тленом, как бы было тогда? Да, вот точно так же и было бы. Прокофьев аккуратно, как избирательный бюллетень в урну, опустил визитку Бабаева в свое ведро.

Тебя не стало.

Вот так… У смерти

загадки, тайны нет.

Смерть обезличена и некрасива.

Тебя не стало.

Мир обесценился.

Ветка

за моим окном.

Ветер

в листве этой липы.

Свет, первые пятна света утренней ранью.

Голос

трамвая, замирающий в ночи́/ —

все обрело смысл вдруг…

Когда он написал это? Пришло письмо по электронной почте: ее не стало. Он тогда совсем еще юнец, а она взрослая… Женщина, поразившая, оглушившая его тогда… Он юнец и не был еще уверен в реальности самого себя, до встречи с ней не был… Они не виделись после. Удивительно, что там, в «долине», кто-то знал о них, отыскал его адрес.

Он использовал это… свои чувства тогдашние он использовал как допинг для написания строк. У него получилось «глубже» и «больше» той своей боли (сам удивляется порой, насколько поверхностны и стандартны бывают его чувства). Он выхватил тогда эту очень важную для него мысль, а перед ней было неловко и за само свое удовлетворение, что бывает, когда высвободишь мысль, ритм, образ, мучающие тебя своей нерожденностью, а теперь вот было неловко (перед собой?) за то, что мысль казалась тогда такой уж значимой.

Он вышел в сад из своего кабинета. Хлодвиг, что и во сне сознавал хозяина, поднялся, поплелся следом. Стояла громадная звездная ночь, какая только возможна в горах. Было холодно, но не настолько, чтобы возвращаться в дом за свитером или курткой. Кажется, будто Вещь – каждая, укорененная, измученная, жилистая Вещь предоставлена Богу без посредничества истины, смысла… Он пережил это впервые сейчас. Сколько б ни было у него слов – слов ли, строк и текстов об этом прежде. Эта жажда, чего вот собственно?.. Прорыва за свой предел?., дабы сущнейшего новенький и не затертый грошик подержать в ладошке?., удостовериться в собственной глубине ли, подлинности, в чем-то еще в этом роде? Он заслонялся от ужаса перед Бытием мышлением о Бытии… от ужаса Бытия, мышлением Бытия. Но это не было столь грандиозно, чтобы и в самом деле суметь заслониться им. И не было бездарно настолько, чтобы, помучившись, успокоиться и «заняться жизнью».

Только это его и спасло?! Смешно.

Вдруг сейчас все это – все оказалось незначимым, открылось как незначимое… И Лоттер – взволнованный Лоттер, пусть как будто и улыбаясь над самим собой, благодарно смотрел в небо…