Хроники ближайшей войны

У меня о советской власти другое представление. Я вообще долго не мог понять – что определяет разницу в убеждениях людей, часто сходных, практически неотличимых по возрасту, опыту, темпераменту? Все одинаково, и вместе с тем один любит либералов, а другой отворотясь не наплюётся, слыша их звонкие раннеперестроечные имена. Проблема, думаю, все в том же проклятом марксистском социальном детерминизме, в непобедимом происхождении. По происхождению я типичный разночинец, презираемый аристократами и принцами крови. Я из средней советской интеллигенции, а не из маршальских деток, не из пролетариата и не из художественной богемы. Если отбросить все приспособления для мимикрии и ползучего выживания, я обычный книжный ботаник, вечно обреченный стыдиться этого статуса. Именно такие домашние дети больше всего ненавидят блатных и больше всего ненавидимы ими – потому что у них есть принципы, а блатные над принципами издеваются остроумно и изобретательно. Еще такие дети любят работу, а для блатных работа – несмываемый позор, клеймо, за это могут разжаловать из воров в мужики. Главное же – советская власть в мои школьные годы представлялась мне чем-то вроде недалекой, но добродушной старой учительницы, которая силится защитить ученика от блатной компании завсегдатаев «Камчатки», поджидающих его после школы для бесцельных, разнообразных и утонченных измывательств. Учительница, конечно, ничего не сделает, и вообще она скоро уйдет на пенсию, и стыдно прибегать к ее защите – не будет же она вечно вмешиваться. А эти люди рано или поздно возьмут верх везде, и тогда придется противостоять им по-настоящему. Так что надо набраться храбрости и выйти из школы – вечно в ней отсиживаться не будешь.

Потом подпочвенные воды хлынули наружу:

И в долгожданный миг свободы

Доселе скрытое дерьмо,

Вдруг поощренное, само

Всплывает пред лице природы…

В этой старой (1970) поэме «Монумент» Нонна Слепакова точно предсказала ситуацию: во время наводнения, когда упомянутое дерьмо вырывается наружу, интеллигент-диссидент ищет спасения… на памятнике Ленину у Финляндского вокзала! «О государства истукан», ты и не догадывался, что именно ты – столь ненавидимый вчера – сегодня для многих станешь последней надеждой. Стихия бунта уже тогда мыслилась умными людьми прежде всего как волна ликующего, победительного дерьма – мы, свидетели революции девяностых, имели случай убедиться в их правоте. Миром стали править самые омерзительные инстинкты, которые полагалось приветствовать, и самые гнусные персонажи, которым предлагалось поклониться. Было отменено само понятие дисциплины, любое насилие над собой – страна сдалась на милость энтропии, признав единственно благотворным то, что делается само. Работать стало постыдно, помогать ближнему – смешно. Интеллигент поучаствовал в тотальном бунте против лагерной администрации, понадеявшись, что при новой власти ему будет полегче,- но ему быстро указали на место под нарами: тискай романы, мразь! Собственно, все уже было предсказано: написал же Юрий Грунин свой роман «Спина земли» о кенгирском восстании 1954 года, где первое, что сделали зэки, захватив власть,- учредили свой карцер! Нечто подобное случилось в России девяностых, где под лозунгами свободы блатные действительно взяли власть и с тем победительным цинизмом, которому абсолютно ничего нельзя противопоставить, разрушили все, до чего дотянулись. Я вовсе не утверждаю, что все тогдашние властители были преступны: они были хуже. Для меня «блатота» – синоним не криминальности, а крайнего, торжествующего примитивизма. Свобода и простота – страшные сестры, одному Босху было бы под силу изобразить эту пару сифилитичек. «Свобода – это рак»,- писал Александр Мелихов еще в середине девяностых, в «Горбатых атлантах»; рак бывает и у плохого человека, но это не повод становиться на сторону рака.

Девяностые годы – что-то новое в советской истории: если советский «проект» был все-таки плоть от плоти русского, его крайнее проявление, доведение до логического абсурда,- то проект постсоветский уже не имел к русскому никакого отношения. Блатные ополчились на все, что мешало их свободке, а культурку согласились терпеть ровно в тех пределах, в каких она помещалась в их блатной обиход. Об этом весьма точно сказано в романе Татьяны Москвиной «Смерть – это все мужчины» (2005):