Хроники ближайшей войны

Мне открыла помощница Царапкина. Сам он ждал в кабинете. Решительно направился ко мне и внимательно меня оглядел зелеными глазами. Уверенно протянул руку. На диване заранее разложены были лучшие работы – все на тех же огромных листах с перфорацией («Это мне отец с работы приносит – у него много. Они большие, удобные»).

– Ладно, Сережа,- сказал я как можно мягче.- Скажите честно: вы ведь видите!

– Конечно вижу!- радостно кивнул Царапкин.- Две сотых процента. Крупные предметы вполне угадываю.

– Ну, вот я стою. Что вы видите?

– Пузо вижу!

– Гм. Пожалуй, вы действительно… не очень хорошо видите. Где же здесь пузо. Разве это пузо. Это так…

– Ну конечно!- снова кивнул Царапкин.- Я же говорю: только очень большие предметы…

Вообще ему чрезвычайно льстит, когда гости не верят. Потому что Царапкин легко и хорошо готовит, отлично ориентируется у себя в комнате, отличается большой физической силой, активно интересуется женщинами и пользуется у них успехом. Его руками изготовлена в доме масса полезных вещей – вешалки, подставочки, полочки; около кровати стоит огромная деревянная абстрактная скульптура.

– Это комель был, валялся на огороде. Я только гниль выдолбил. Посмотрите, как закручен, какая фактура дерева: лучший образ движения!

Зрение он начал терять в третьем классе, врачи так и не поняли, что послужило первопричиной атрофии зрительного нерва: сначала маленький Царапкин сильно ударил себя по лбу молотком (неудачно замахнулся), потом перенес тяжелый грипп с осложнениями. К четвертому классу он не видел уже почти ничего. Сейчас видит только то, что подносит к самым глазам. Не различает лиц. Не может читать, кроме как по Брайлю. Рисовать начал семь лет назад.

– Я никогда раньше не пробовал, все вообще очень странно вышло. В 1988 году, если помните, было тысячелетие крещения Руси. Настоящий бум церковный. А я вообще ездить очень люблю – решил поехать в один из северных русских монастырей, пожить немножко, посмотреть, что это вообще такое. Поехал, избушку снял. Там много художников тогда жило, я с ними разговаривал… И это действительно было потрясение, но как-то оно странно на меня подействовало: каждого ведь в свою сторону пробивает. Один фанатиком веры становится, другой паломничать уходит, а я вдруг почувствовал желание рисовать и лепить. Начал с глины: ее ведь пальцами чувствуешь. Потом перешел на дерево, хотя макет первоначальный всегда делаю все равно в пластилине. А дальше почувствовал, что – как бы сказать – вижу руками. И, значит, могу рисовать.

– Но вы же цветов не различаете!

– Поначалу только графика была. Я иногда рисовал пейзаж – весь одним цветом,- но брал, допустим, красный мелок. По ошибке. И получался красный лес, красный мост через ручей… Говорят – это даже интересней, сразу какая-то тревожность добавляется. Я могу иногда для воды взять лиловый, для неба – желтый, и есть ценители, которым это и нравится. Получается фантастический такой вечер.

И действительно – в царапкинских пейзажах с коричневыми избами и розовым небом есть особенная нежность и тревога. Его зеленые и красные реки среди синих лесов заставляют вообразить рассвет в пустынной, никем не виданной местности. Работает он по преимуществу пастельными мелками:

– Для меня идеально было бы рисовать – сразу пальцами. Чем ближе контакт между рукой и бумагой, тем лучше. Вот кисть – она мне уже неудобна, слишком далеко от линии. Мне надо, чтобы я линию чувствовал, вел ее сам: вот видите – работа моя маслом? Это так пальцами и сделано. Но я в этой технике с тех пор не работал – перемазался весь.

– Это автопортрет?

– Ну… да. Я себя так представляю.

– Похоже представляете.

– А мелок – он чем удобен: продолжение руки. И потом, их разложить можно в определенном порядке. Мне так и раскладывают: здесь красный, здесь желтый. Так что я теперь не путаюсь уже. Вот с утра нарисовал сегодня маску египетскую: какого она цвета?

– Кирпичного.

– А! Ну, значит, все правильно. А фон?

– Серый, со штриховкой.

– Да, я так и хотел.

Царапкин с детства интересовался историей и окончил истфак педагогического института, но в специальную московскую школу для слепых и слабовидящих (где и учатся, и преподают инвалиды) устроиться не смог. Там огромный конкурс, и ему попросту не хватило места. Почему-то среди слепых больше всего именно историков. И я даже догадываюсь, почему. Во-первых, у них исключительная память на даты и цифры – качество, для историка не лишнее. А во-вторых, они умеют различать главное, не отвлекаясь на пестрые мелочи: слабовидящие видят только очень крупные вещи. Слепой социолог Ракитов с поразительной точностью предсказал в начале девяностых все, что случилось в последующие десять лет.

Не сумев устроиться на должность учителя истории, Царапкин не огорчился и окончил двухгодичные курсы массажа, специально для слепых. Для многих это стало спасением – слепые массажисты ценятся исключительно высоко. Специалисты утверждают, что ни у кого нет таких чутких рук.