Хроники ближайшей войны

Он попросил об этом вежливо, но твердо,- все еще красивый, суперплейбой шестидесятых, на темной станции, среди абсолютно чужих людей. Какой смех, Господи, о чем речь! Я только не могу понять, что за причудливая вещь литература и как странен святой дух, который дышит, где хочет. Из похмелья двух молодых петербургских циников, из их халтуры родилось не ахти какое складное, но нежнейшее произведение, пережившее свое время, триумфально возвращавшееся на эстраду после периодов забвения: так и топает с тех пор этот малыш по странам и континентам, из сборника в сборник, с диска на диск, вот уже своего сына я учу ходить под этот же припев,- и нет этому малышу никакого дела до того, где теперь его создатель, в каком Заполярье обитает, видя Родину только по телевизору.

Кто же думал, что в этом проходном сочинении окажется оправдание всей жизни - в которой, значит, было что-то настоящее?

Топ-топ, 2 раза. Очень нелегки, топ-топ, 2 раза, первые шаги. 2000 год Вагнер Вагнер умер 7 июля 2000 года. Утром из Артека страшным, совершенно выцветшим голосом позвонил его друг, начальник пресс-центра Андрей Давыдов и сказал об этом.

Весь этот год, прошедший без Володи Вагнера, общие друзья меня спрашивали, соберусь ли я наконец что-то о нем писать. За всю свою жизнь он удостоился одного очерка в журнале «Вожатый», нескольких упоминаний в отчетах об артековском кинофестивале и замечательной статьи Аллы Боссарт, познакомившейся с ним как раз на одном из этих фестивалей. Уж как-нибудь человек вроде него заслуживал большего, не говоря о том, что друга более близкого у меня не было.

Однако написать о нем я никак не мог, и не потому, что не находил слов,- Вагнер был фигура необычайно колоритная, мечта портретиста,- а потому, что написать о нем теперь значило бы окончательно признать его мертвым, а признать его мертвым значило бы оторвать от себя слишком большую часть собственной жизни.

Но видя, как постепенно смыкается над ним время, как мало меняется мир без Вагнера и как мало осталось даже от него, такого пылкого, громогласного, во всех отношениях обильного,- я хочу все-таки про него рассказать хоть теперь, год спустя. Еще и потому хочу, что люди вроде Володьки, он же Владимир Карлович, он же Карабас, он же Карлсон и Папа Карло,- сами по себе задают масштаб времени, чем бы они ни занимались. Ужасно все измельчало, какая-то сплошная второсортица окружает нас теперь. Всякое напоминание о Вагнере подтягивает нас к его масштабу и заставляет встряхнуться. Пора бы.

Плохо ему стало утром, за три дня до окончания детского кинофестиваля, художественным руководителем которого он числился и для которого сочинял грандиозные шоу открытия и закрытия. Он был на открытии, сумел даже подняться с кресла и поклониться залу (собственно, зала нет - фестиваль в Артеке проходит под открытым небом на костровых площадках). Открытие, как всегда, было шумное, феерическое, с новыми песнями на его стихи - песнями, которые лучше всего слушать под черным небом с бесчисленными звездами: самую грустную, об ангеле-хранителе, он написал последней. Седьмого он стал задыхаться, вызвали скорую, и врачи сказали, что надо немедленно везти в Симферополь: под руки свели в машину, рванули через перевал - на перевале ему почему-то вдруг стало лучше, он стал ворчать, что вот, теперь без него не сумеют отрепетировать закрытие, чуть не заставил разворачиваться,- но врачи, да и сопровождающие дети, главные его помощники по подготовке шоу, настояли. В больнице его положили в палату, там он вдруг весь покраснел и задохнулся в считанные секунды. Никто не успел даже позвать врача.

Его отпевали в день закрытия фестиваля, весь Артек приехал на кладбище, бессчетные его воспитанники со всего бывшего Союза сорвались с мест и прилетели в Симферополь. Стояла дикая жара, все потели и отдувались, и можно было себе представить, каково давалась ему любая вылазка в это пекло; большую часть дня в последний год он проводил в своей крошечной комнате, вечной четыреста тринадцатой комнате общежития «Олимпийское», откуда так никуда и не успел переехать (отдельную квартиру выделили за неделю до смерти, он хотел въехать после фестиваля): в комнате у него стоял кондиционер, и только под этим кондиционером он мог дышать. Выражение лица у него было напряженное, сосредоточенное и сердитое: человека оторвали от срочной работы. У гроба я впервые увидел его мать и сестру: судьба его сложилась так, что большую часть своей жизни он прожил без семьи. Мать держалась (о сдержанности ее и строгости он много рассказывал), сестра рыдала в голос; как и следовало ожидать, обе почти ничем на него не походили - разве что в широком, добром лице сестры мелькает что-то вагнеровское, но она светло-рыжая, а он был черный, как вороново крыло, смуглый, в последние годы отрастил бороду (кто-то говорил, что из желания спрятать второй подбородок, кто-то - что просто надоело бриться, а я думаю, что борода была выражением нового его статуса, новой солидности и, увы, нового возраста).