Хроники неотложного

Уворачиваясь от веток, я протиснулся вниз. Тут было еще лучше. Поток скатывался, ложась с боку на бок, как в аквапарке, сверху свисали длинные, косматые лозы.

* * *

Обкатанные водой, выгоревшие камни дышали теплом. Там, где на них падали капли, они темнели, расплываясь вширь и так же быстро уменьшаясь с краев. Солнце палило. Я сидел голышом и мылил мокрые шмотки, роняя в воду серые хлопья. Ручей с готовностью подхватывал их и уносил, растаскивая на молекулы. Полощась, как енот, я со вкусом мурлыкал старую песню:

В ущелье, где днем отдыхает луна
и черные камни как будто стена,
не зная дорог, бежит ручеек,
торопится по валунам…

Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлек — секунда, и перед глазами снова неслись одни только прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, весьма важная для ручья всячина.

И разве такая большая беда —
все время спешить неизвестно куда?
Достаточно знать, что надо бежать:
на это она и вода…

Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но не получалось, а, наоборот, представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залег в ванну — под горлом разом запели крохотные бурунчики.

Святой Антоний, умерщвление плоти, ночные бдения над молитвенником.

Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.

Придурки!

Безбрачие — говно! Возвращайся, Мишель[88]!

Я перевернулся, уйдя с головой в воду. Мягко толкало в темечко. Полежал, покуда хватило дыхания, встал и, роняя воду, завозил по телу обмылком, пытаясь извлечь из него немного душистой пены.

Вниз по течению.
Вниз по течению.
Вниз по течению
Бежит вода, шлифуя спины камне-е-эй…

Станок кусался. Обрастая порезами, я закончил бритье и закинул его далеко в заросли.

— Ян, можно?

— Еще нет.

Посидел, покурил, осмотрелся. Набрал сушины, подпалил, поставил в огонь котел. Поплыл вкусный дымок.

— Яна.

— А?

— Закончите — спускайтесь сюда.

— Хорошо.

Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Эх, молочка бы к нему! Зашуршали ветки, спустилась Яна.

— Привет!

Потемневшая от воды челка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у скакуна, щиколотки, очерченные колени… хорошо, что в джинсах сидел, а то неловко бы получилось.

Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.

— Ло… кхм… ложку, ложечку?

— Ложечку.

— Правильно — удовольствие надо растягивать.

Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у нее на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.

— Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите…

Она посмотрела мне в глаза:

— Спасибо.

— Да не за что.

— Я не об этом.

Серьезная глубина карих глаз.

— А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.

Искорка-чертовщинка на глазном дне — оценила.

— Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть — удовольствие.

Она не выдержала и смутилась.

— Говори мне «ты», хорошо?

— Смотри!

Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.

— Чего это они?

— Не знаю. Может, золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.

Прилетели еще два десятка и тоже уселись, потеснив предыдущих. Теперь все кострище было плотно усеяно маленькими изумрудными треугольничками.

— Эх, жалко, фотик подрезали — такой кадр пропадает!

Яна опустилась на корточки, уперев кулачки между колен. Качнулась вперед, рассматривая — икры прочертили бороздки, под смуглой кожей напряглись горки лопаток; глотку перехватило, и кипятком под самую диафрагму — краешек майки засветил упругие груди. Качнулось и поплыло. Пришло отчетливо — зрелище на всю жизнь, оттиснулось, как гравюра, перед смертью вспоминать буду.

— Кхм… идем?

Она легко, на носочках, поднялась.

— Угу.

Я вылез сам, вытянул за руку ее.

— Давай, вперед.

Мне хотелось видеть, как она двигается. Как у нее все двигается, когда она, изогнувшись, потягивается, сплетая пальцы и разводя локти, или, вытянув ступню балериной, снимает кроссовок, чтоб вытряхнуть несуществующий камешек. Я уже понял — сегодня ночью. Сегодня ночью у нас с ней все будет: она так решила.

Стали попадаться туристы. По двое, по трое, группами. Все шли на Джур-Джур, и, по их словам, до Демер-Джи оставалось немного. Потихонечку вечерело; по земле ползли тени; низины гасли, собираясь ко сну. Солнце старалось только для той стороны хребта.

Мы вышли к озеру. Тропа, огибая, взлетала в гору, прямо в темно-синее небо. Там еще было светло: блистали скалы, бледнели остаточным ореолом редкие, низкорослые сосны. Вокруг озера стояли палатки.

— Давай останемся?