Хроники старого меломана

Когда вызвали на административную комиссию, где-то в конце апреля, и зачитали мою характеристику, в глазах присутствовавших стоял вопрос: а что он тут, вообще, делает? Надо-же, какой положительный! Задали несколько ничего не значащих вопросов и дружно утвердили передать ходатайство в городской суд. Выездная сессия намечалась в июне. Опять придётся ждать. Теперь оставалось быть тише воды, ниже травы и всячески избегать инцидентов.

Почему-то всё вспоминалась и не давала покоя история с оборонённым хлебом в столовой. Я никак не мог понять, что я так взвился, в чем глубинный смысл подобного протеста, причём с большим риском для себя. Наконец, вспомнил и осознал. В ленинградских семьях, переживших блокаду, отношение к хлебу было трепетное, оно внушалось подрастающему поколению с пелёнок. Я родился спустя шесть лет после победы, но усвоил обязательное правило: хлеб надо беречь! А в остальном не сказал бы, что очень уж проникся к далёкой для меня трагедией страны. Послевоенное поколение воспринимало последнюю войну абстрактно, жизнь в сознательном возрасте была уже сытная, город отстроился. Но однажды в восьмом классе нам была задана тема для сочинения «Блокада Ленинграда». Чтобы узнать подробности из первых уст я обратился к моей бабушке и соседке Евгении Дмитриевне. Истории, рассказанные женщинами, повергли меня в шок. Видимо, тогда неосознанно и включился защитный механизм против любого посягательства на жизненные ценности граждан блокадного города.

Бабушка, Наталья Семёновна Сушко, в Гражданскую войну служила в коннице Будённого, являлась делопроизводителем и библиотекарем одновременно. Мне она рассказывала, что по необходимости тоже махала шашкой и палила из винтовки. В армии познакомилась и сошлась с моим дедом. В Великую Отечественную мать отправили в эвакуацию, а бабушка оставалась всю блокаду в городе и работала на Кушелевском хлебозаводе. Выносить хлеб было запрещено, если кто попадался, сразу отправляли в «Кресты», что равноценно расстрелу, — узники были обречены на голодную смерть. Наталья Семёновна в конце рабочей смены съедала хлебные обрезки, распределявшиеся на производстве. Затем шла пешком до Бабурина переулка, где в холодной комнате держала двух куриц — роскошь по блокадным меркам. Пихала два пальца в рот и срыгивала полупереваренную кашицу — этим кормила птиц. Ближе к весне куриц пришлось зарезать, ибо слишком велика вероятность, что квартиру взломают и прибьют всех.

История, рассказанная соседкой, вообще, не укладывалась в рамки нормального восприятия. С её слов, на чёрном рынке в обмен на драгоценности и ценные вещи можно было раздобыть хлеб, масло, яйца, сахар, водку. Евгения Дмитриевна Бусыгина не раз приносила домой котлетки, вполне съедобные и сладковатые на вкус. Она призналась, что для неё не было секретом происхождение подобных полуфабрикатов — человеческое мясо! Не то, чтобы такая жуть обычное дело, но факты, имевшее место быть в страшные зимние месяцы 1941-го блокадного года.

Раз уж я вновь коснулся родственников, то скажу несколько слов о последнем визите к бабушке и дяде. Я не видел их несколько лет, но незадолго до суда решил навестить и покаяться. Квартиру на проспекте Науки мне почему-то открыла незнакомая женщина. Я объяснил ей, что здесь живут мои родные. Женщина печально посмотрела на меня.

— Умерли они.

— О, Господи, как, почему?!

— А где же ты был внучок и племянничек? Раньше чего не озаботился?

— В командировке, — соврал я, — вот, только приехал.

Женщина подозрительно посмотрела на меня, словно чувствуя, что настоящая «командировка» впереди. Сухо ответила:

— Подробностей не знаю, известно, что дядя разбился на мотоцикле — несчастный случай. Бабушка не выдержала удара, ушла за сыном вскорости…

— А где документы, вещи?

— Всё забрали родственники, — она осторожно закрыла дверь.

Я потрясённый спускался по лестнице, лихорадочно переваривая услышанное. В голове бились крамольные мысли: может, оно и к лучшему, не дожили и избежали позора. За два года до того пришло сообщение о странной смерти матери в больнице одного научно-исследовательского института. Вот ведь, навалилось тогда!

А сейчас я ждал самого важного на тот момент для себя решения местных властей, встретить меня могли только жена и сын, остальные близкие давно лишь взирали с небес. Простите, хочется верить, что свои грехи я искупил шестью годами заключения.

Перед судом начальник отряда сказал:

— Здесь «европейцев» не задерживают. Ты с Ленинграда, туда и вернут. И не потому, что ты такой замечательный, а просто на здешней «химии» можешь набедокурить, а отвечать администрации. Не по нашей ты принадлежности, а так бы с тяжёлой статьёй скорей всего выпихнули на стройки народного хозяйства.

Признаться, я не очень понял капитана, но главное уловил, — отпустят! И, точно, с выездного заседания суда я вышел почти сразу: всё прошло, как по маслу. Но и это ещё не свобода, существовал так называемый прокурорский протест. Если в течение недели администрация не получала бумагу с отводом решения суда, вот тогда точно пакуй вещи!