Хроники. Том первый

— У меня есть пластинка, и я хочу ее поставить Дэйву, — с порога объявил я. Дэйв читал «Дейли Ньюс». На страницах газеты американское правительство взрывало Неваду — испытывало ядерное оружие. Русские тоже испытывали ядерное оружие по всей своей территории. Джеймса Мередита, черного студента из Миссисипи, не пускали на занятия в университет штата. Плохие новости. Дэйв поднял голову, посмотрел на меня поверх очков в роговой оправе. У меня в руках была толстая ацетатка Роберта Джонсона, и я спросил у Дэйва, слыхал ли он когда-нибудь про такого. Дэйв ответил: нет, не слыхал, и я поставил диск на проигрыватель. С первых же нот от вибраций динамика у меня волосы встали дыбом. Острые выпады гитары могли разбить стекла в окнах. А когда Джонсон запел, звучало так, будто этот парень выпрыгнул прямо из головы Зевса в полных боевых доспехах. Я немедленно провел границу между ним и всем остальным, что мне когда-либо доводилось слышать. Песни у него не были обычными блюзами. Они были доведены до идеала: в каждой песне четыре-пять куплетов, и каждый сплетался со следующим, но неочевидно. Они были невероятно текучи. Сначала пролетали быстро — не успеваешь ничего понять. Они прыгали повсюду в диапазоне и тематике, короткие ударные куплеты, из которых получалась широкая панорама истории — с поверхности этого кружащегося куска пластика взметались языки пламени всего человечества. «Добросердечная женщина», «Блюз скитаний вдоль реки», «Приходи ко мне на кухню»[171].

Голос и гитара Джонсона звенели в комнате, и я запутался в этих звуках. Да и как можно было ими не проникнуться? А вот Дэйв не проникся. Все время отмечал: вот эта песня произошла от другой, а вот эта — точная копия третьей. Для него Джонсон был не слишком оригинальным. Я понимал, о чем он, но убежден был как раз в обратном. Я считал, что Джонсон донельзя оригинален, и не стоит ни с чем сравнивать ни его самого, ни его песни. Дэйв чуть позже поставил мне стороны Лероя Карра, Скипа Джеймса и Генри Томаса и спросил:

— Видишь, о чем я?

Я видел, о чем он, но и Вуди много чего позаимствовал у старых песен «Картер Фэмили», только закрутил их по-своему, поэтому тем, что имел в виду Дэйв, я особо заморачиваться не стал. Он считал Джонсона нормальным исполнителем, парнем мощным, но вторичным. Не было смысла спорить с Дэйвом — во всяком случае, интеллектуально. Я смотрел на вещи примитивно, мне нравилась политика сельской ярмарки. Моим любимым политиком был аризонский сенатор Барри Голдуотер — он мне напоминал Тома Микса, а такого никому не объяснишь. Мне было не очень комфортно со всей этой психопатически-полемической болтовней. Не моё все это. Даже от текущих новостей я нервничал. Старые новости нравились мне гораздо больше. А все новые новости плохи. Хорошо, что они не лезут на глаза весь день напролет. Круглосуточные выпуски новостей — должно быть, сущий ад.

Дэйв вернулся к своей газете, а я сказал, что потом увидимся, и засунул ацетатку обратно в белый картонный конверт. На нем никаких надписей, единственная информация выведена от руки на самом диске: только имя «Роберт Джонсон» и список песен. Пластинка, почти не захватившая Дэйва, ввергла меня в онемение — словно в меня попали пулей с транквилизатором. Потом у себя в квартире на Западной 4-й улице я снова поставил пластинку и прослушал ее всю в одиночестве. Мне больше не хотелось никому ее крутить.