Хроники. Том первый

Следующие недели я слушал ее постоянно, переворачивая, песню за песней — сидел и пялился на проигрыватель. И всякий раз точно призрак возникал в комнате — жуткое привидение. Песни лежали слоями с поразительной экономией строк. Джонсон маскировал присутствие более двадцати человек. Я залипал на каждой песне, размышляя, как Джонсон ее сделал. Сочинение песен было для него крайне изощренным занятием. Композиции, похоже, выходили у него прямо изо рта, а не из памяти, и я начал медитировать на конструкцию куплетов, видя, насколько отличаются они от песен Вуди. От слов Джонсона нервы мои дрожали, как струны пианино. По смыслу и чувству своему они были так элементарны, и в то же время давали такую богатую внутреннюю картину. Дело не в том, что можно было тщательно рассортировать каждое их мгновение, потому что сделать этого было нельзя. Слишком многих терминов не хватает, слишком много двойственности. Джонсон минует скучные описания, на которых иные блюзовые сочинители строили бы целые песни. Нет никакой гарантии, что события в его песнях происходили в действительности, излагались вслух либо представлялись в воображении. Когда он поет о сосульках, свисающих с дерева, у меня мороз по коже, или о том, как скисает молоко… меня начинало тошнить, и я не понимал, как ему это удалось. К тому же все песни его зловеще отзвучивали чем-то глубоко личным. От проходных строк вроде «Вчера был канун Рождества, а сегодня само Рождество», меня пробирало до мозга костей — от этих Святок каждый год. На Железном хребте время это проходило совершенно по Диккенсу. Совсем как в книжках с картинками: ангелы на елках, сани, запряженные лошадьми, тащатся по заснеженным улицам, елки блестят огоньками, на лавках в центре города развешаны венки, на углу играет оркестрик Армии спасения, от дома к дому ходят хоры и распевают гимны, ярко горят камины, шеи обмотаны кусачими шарфами, звонят церковные колокола. Когда подкатывал декабрь, все замедлялось, все умолкало и погружалось в раздумья — белоснежное, утопшее в глубоком снегу. Я всегда считал, что Рождество таково для всех и повсюду. Даже вообразить не мог, что так может быть не вечно. А Джонсон вызвал это ощущение всего несколькими быстрыми мазками — так не удавалось ничему, даже великолепному «Снежному Рождеству»[172]. Для Джонсона все — законная добыча. Есть рыбацкая песня, называется «Блюз дохлой креветки»[173], совершенно неожиданная — песня о неудавшейся рыбалке с полнокровными строками, намного превосходящими любую метафору. Есть песня о «терраплане»[174], машине-колымаге, и это, наверное, — лучшая песня об автомобилях. Если никогда не видел «терраплан», но слышал песню, решил бы, что это зализанная такая машина, в форме пули. Автомобильная песня Джонсона тоже превосходит метафору.

Я списывал слова песен Джонсона на клочки бумаги, чтобы пристальнее изучить стихи и их узоры, конструкцию его старомодных строк и свободные ассоциации, которыми он пользовался, искристые аллегории, претенциозные истины, обернутые в жесткую скорлупу бессмысленных абстракций; его темы пролетали по воздуху легче и изящнее некуда. У меня не было ни таких грез, ни таких мыслей, но я их приобрету. Я много думал о Джонсоне, задавался вопросом, какой могла быть его публика. Трудно себе представить, чтобы издольщики или батраки с плантаций в деревенских пивных ассоциировали себя с его песнями. Невольно думаешь, что Джонсон играл для той публики, которую лишь он один видел, той, что появится в далеком будущем. «То, что у меня есть, расколет вам мозги», — пел он. Джонсон серьезен, как опаленная земля. В нем и его стихах нет ничего клоунского. Мне тоже хотелось стать таким.