Хроники внутреннего сгорания

Пускай и утро, солнечная явь,

и в мире света хоть греби лопатой,

но ты выходишь зажигать огни.

В десять утра лирик А. на скамейке парка весеннего

допивает вчерашнюю бутылку полусухого,

щурится непроспанно и очково.

В лирике А. есть что-то от С. Есенина,

но больше — от Н. Рубцова.

Лирик А. не ночует дома: попробуй, день-ка

дома себя: не любят двери, не любит стол его,

не любит каждый шкаф его несчастную голову.

Лирик А. метафизически размышляет, откуда берутся деньги,

и хватит ли их сегодня на пачку ментоловых.

Ему достаточно такого почти веселого

существования полунищего.

И в этот момент лирика А. накрывает,

он моргает и щурится, не узнавая,

в двух шагах стоит (и улыбка такая живая)

его двойник,

и смеется все, и кивает,

только лирик А. потерял очки,

а этот в них еще.

Лирик А. думает: к черту такие приходы.

Светит солнышко, дворники весело шаркают метлами.

Двойнику нет дела до лирика А. с его мотлохом

нерешенных проблем: у него природа, погода,

он такой молодой, распатланный,

словно над ним совсем не проходят годы.

Вот теперь непременно что-то должно случиться.

В парке оглушительно чисто.

Солнце лирика в щеку тепло и щекотно лижет,

в окнах напротив лучится.

Лирик А. встает и подходит ближе,

и видит: не он.

В голове постепенно стихает тяжелый звон.

Лирик А. садится обратно,

думает: вот сумело же приключиться.

И молчит.

И солнце со всех сторон.

Ну вот так и сиди посреди дорог,

облаков и весенних рек.

Ни БГ, ни Морриконе, ни даже Бог

не придумали к этому саундтрек.

А вокруг торопятся и спешат,

узкоджинсые и заклепанные спешат,

тонкие и юбочные спешат,

вечер их путями прошит.

Ну вот так и сиди, расстегнут, разжат.

Облака волоски тебе ворошат,

шелестят машины, как сто мышат,

и гитара в руках дрожит.

Ну вот так и сиди посреди дорог,

эта площадь большая, как

все пути на свете. Не чуешь ног,

подставляешь солнышку теплый бок,

бутербродами кормишь собак.

И вот так: с запрокинутой головой,

если саундтрек — то, конечно, твой,

и не назван еще никак.

И надо, конечно, страдать и каяться, готовиться к войнам и рыть траншеи. Но у него чуть прохладные пальцы и теплые волосы сзади на шее. И мне бы тут думать, а как все сложится, и мне бы просчитывать все расклады — я строю ему забавные рожицы, и он позвонит мне, а я и рада.

И мне бы писать такое пророческое, чтоб хоть на месяц предречь судьбу — но здесь только ветер каждою строчкою, и смех, и тонкая кожа на лбу. Когда сползала внизу по стеночке, схватили за шиворот, выгнали тьму — ну вот и радуйся беззастенчиво, в плечо нашептывая ему.

А с ним мне даже хочется выше стать, такой уверенной, штурмовой — но можно только погладить, вышептать, все будет солнечно, милый мой. Все будет-будет, из песен соткано, весенний ветер свистит в ушах — и лес, и тонкий закат над высотками, прикосновения не дыша.

И ты — волшебник, ты мир построил, теперь смотри же, как он живет.

И, как на площади перед строем,

я,

выдохнув,

делаю

шаг

вперед.

Дороги — прожиты. Проеханы да просвищены. А был вокзал. Нездоровый и желтый свет. Ты бросил тогда монетку какому-то нищему, ты дал мне какой-то умный тогда совет.

Наверное, быть счастливой. Тогда — справляюсь. Ты не поверишь, но нынче все хорошо. Бежала ведь, как с ухом пробитым заяц, отходила лесами, отстреливаясь, отбиваясь, но все отлично теперь. И поезд прошел.

Прошел по сердцу, и горлу, и нервным пальцам — чтоб не стучали морзянку тебе в окно. По позвоночнику — чтоб не встать и не оступаться, по ребрам — вот интересно бы разобраться, кто б вышел из моего ребра да со мной?

Ладони теплые, чай травяной заварен, и есть работа, и даже любимый есть. А ты не знай, какие приходят твари с ночным затишьем, запахом черной гари — как будто чья-то чужая худая весть. Они мне лгут, что ты там не так уж счастлив, что ты болеешь или там одинок. И плаваю в вязком сне, словно килька в масле. И хочется побежать, да не чую ног.

Дороги прожиты. Автостопом, товарняками — проеханы. И обратно — избави бог. Я собираю мины, а также камни. Ты — как угодно, но точно не одинок.

А год прошел, как этот поезд проклятый — с разбойничьим посвистом, высвистом, ветерком.

И я свободна, развернута и разъята.

И ты со мной практически не знаком.

Ты знаешь — они иногда приходят ночами, печальные, желтоглазые и чумные, они не шумят паркетом или ключами, они всегда бесплотны, всегда случайны, и, разумеется, грустные и немые.

Они не то чтобы призраки чьих-то мертвых, но редко носят тело, чтоб не мешало. И чтобы их выгнать — надо так мало, мало: вот спит твоя женщина теплая под одеялом, коснись ее локтя — и призраки сгинут к черту.

Они иногда обживаются в этом мире, готовят кофе, гуляют по воскресеньям. Они забывают, кто они — все четыре открыты им стороны света утром весенним. И если приходят — то редко и ненадолго. Почти во сне. Вот так посидит, не плача, а после бредет, и бредет, и бредет без толку, и всем-то приносит обиду и неудачу.

Готовлю кофе. Кутаюсь в одеяло. Пишу диплом и недавно покрасилась в рыжий. Однажды приходит ночь, говоря — иди же. И я иду — все тише, и тише, и тише, и сбрасываю тело, чтоб не мешало.