Хроники внутреннего сгорания

С добрым утром, дорогая Лин, просыпайся,

ты вернулась домой.

Это ж надо — целую ночь спокойно,

от подушки не отрывая чумной головы.

Дорогая Лин, расслабляйся. Вольно.

Ты вернулась к живым.

За окном туман — видишь, утро раскурит трубку,

прежде чем подойти. Через пять минут

ты натянешь джемпер и любимую старую юбку

и сбежишь по лестнице вниз.

И тебя там ждут.

Через пять минут ты будешь искать в газете

объявления о работе. Ведь надо жить.

Начинать с нуля. Лин, на каком ты свете?

Что ты умеешь, Лин, окромя служить?

Надо вникать в реалии, разбираться,

звонить, рассылать там письма, ответа ждать.

Ну а то, что и хотелось бы — да не сломаться,

не уйти на дно, в хохотки да пьянство —

это все твое чертово викторианство,

сиречь, неумение не побеждать.

Ты вернулась, Лин. Ты поверь, что теперь спокойней.

Пять минут еще до кофе, приветствий, газет.

Пять минут еще можно полежать, расслабив ладони,

сквозь закрытые веки ловя этот бьющий свет.

2. АВТОР

У Агаты есть письменный стол и большая стена.

Агата немного боится ее белизны.

Агата ходила замуж; разведена.

Не прижилась на роли жены.

Агата — бывшая медсестра и почти боец.

«Бывшая» — можно говорить бесчисленно раз.

Не научилась быть разбивательницей сердец.

Не научилась экономить воду и газ.

Пучок волос на затылке, большие глаза.

Агата любит котов и чужих детей.

Агата не оборачивается назад,

пристукнет прошлое — не соберешь костей.

Сзади — две мировые, стихи, пути

и бывший муж — ну как он теперь один?

А прошлого — хоть лопатой теперь грести,

но прошлое — совсем не Агатин стиль.

Агата сидит за столом.

Сочиняет Лин.

3. ГЕРОИНЯ

Вот тебе, Лин, твоя чертова определенность,

вот тебе путь-дороженька в тишину.

У Лин глаза отливают слегка зеленым,

она допивает свою войну.

Ну вот — всего добилась, чего хотела.

Хороший муж. Не любила бы, так ушла б.

Родные места. Вполне интересное дело.

На сердце нет ни следа от кошачьих лап.

Ей хочется бить кулаком по старинным стульям,

сломать хоть их, раз не радостное житье.

У Лин глаза отливают чем-то бездумным.

Она не пьет. Она вообще не пьет.

Пряма, как жердь. Такая уже порода.

И ногти входят в дерево, как металл.

Лин думает: пристрелить бы того урода,

который мне это счастье насочинял.

4. АВТОР

Ну а что, говорит Агата, а я как лучше,

ты не понимаешь, девочка, я о том,

что вот мне не досталось — а будет тебе потом

полная чаша дом,

честная жизнь трудом,

будешь еще светла, как солнечный лучик.

Мой, говорит Агата, все время пил,

так я тебя от такого уберегла.

Что тебе, лучше без своего угла?

Я для тебя все сделала, что могла,

нет, ты не прыгнешь вниз, отойди от перил.

Ты на меня, говорит Агата, вот посмотри,

я-то еще ничего, я пишу и тру,

но тебе же это будет не по нутру,

ты не умеешь вот так вставать поутру

и работать, пока не выгорит все внутри.

Нет, ты не бросишься. Ты не комедиант.

Сдохнешь сейчас — это будет совсем смешно.

Прошлое скоро станет дурацким сном.

Ты еще увидишь, что это единственный

вариант.

* * *

А Лин говорит — ну и черт бы побрал твой талант,

не вышло через двери — уйду в окно.

* * *

Лин засыпает. Ее как будто бы отпустило.

Рядом сопит широкий и теплый муж.

Словно далекий автор отбросил стило

и отпустил героиню лететь во тьму.

Словно ее довыворачивали, дописали,

в книге поставлена точка на ее дороге.

Сквозь приоткрытые веки следя за темными небесами,

ее отпускает старый дощатый дом.

Лин опять проснется от воздушной тревоги

в далеком сорок втором.

НЕСУРАЗНЫЕ ВЕЩИ

Если бы умела — сплела бы браслетик тебе на руку, смешной и яркий.

Смотри, почти что весна на свете, и лужа — школьной такой помаркой,

смотри, провода какие тугие, летят в чужие дали и были. И, как на нежном запястном сгибе, — такие веточки голубые.

А я бы феньку тебе сплела бы, а мы пошли бы смотреть на пролески. И туча

бы, подгибая лапы, спускалась к лесу дождем непролитым. Комочек снега

щеночком белым, обрывки бурчалок и свиристелок — я все запомню, все донесу. А помнишь, как мы кормили белок, и как котенка нашли в лесу?

А облако — словно хлеб с молоком,

себя для нас по дождинке крошит.

А грустно думать не о плохом.

А грустно думать-то о хорошем.

Мы теперь никогда не кончимся, не подсунут нам мир другой — я качаюсь на подоконнике и болтаю босой ногой. Солнце все облака повылакало, в небе звонкое ничего. Из-под снежной скорлупки вылупилось желторотое существо. Вот, мотает башкой, качается, бестолковое, ну совсем. Мы звеним с тобой, не кончаемся, не отменишь тебя ничем. Это — март, мартенок, мартеныш, лупоглазый и большеротый, к пальцам ластится — только тронешь, он прижмется и ждет чего-то. Видит маму в любом прохожем, разевает чумазый клюв. Март — внутри у меня, под кожей, я, как мама, его люблю.

Только я — не весна, послушай, я — другое, но ничего. Ничего, я побуду клушей, буду греть это существо, буду греть его, трогать струны, на прогулку его поведу, осторожно в макушку клюну, чтобы он не попал в беду. Я же, знаешь, фотобумага, проступает твой мир на мне: и трава на склонах оврага, и стекло, что блестит на дне.