Хроники внутреннего сгорания

Matrix has you.

Она успевает дохромать до старой сторожки.

Захлопнуть дверь. И только тогда сползти

По влажной стене. Найти в кармане какие-то крошки.

Судорожно зажать в горсти.

Рай, конечно, не для нее. Рай для тех, кто светел и кроток.

Она кладет пистолет поближе. Сыреет вечер.

Она подтягивает здоровое колено, кладет на него подбородок,

и думает: пусть они только войдут.

Я их встречу.

2.

Он идет совершенно не так. Он и опытней, и осторожнее.

За ним выпрямляется, не оставляя следов, трава.

Он на десять лет ее старше и безнадежнее,

у него на роду написано выживать.

На кустарниках сморщенные ягоды

о последние листья греются.

Неизвестно кем поставлен в ночной дозор,

он идет на запад по полузаросшим рельсам,

разрезающий тучи ветер остёр и зол.

А она ему, в общем, никто — напарница, сменщик. Но

несмотря на то, что неизвестно, откуда он знает путь,

он идет к сторожке сквозь предночную муть.

У него на юге есть дом, и кошка, и женщина.

Он останется жив и вернется к ним.

Как-нибудь.

3.

Из ниоткуда — странный нездешний свет.

Странные облака оседают на кронах дерев.

Когда дверь открывается, она хватается за пистолет.

Но убирает, вовремя его рассмотрев.

А те, кто идут за ними — недалеко,

Они изучали науку идти по следу.

Мир размыт, и его границы отчасти едут,

И туман комкастый, как скисшее молоко,

и тот странный свет по их уходящему следу.

И когда он волочет ее оттуда, практически на себе,

она просит его — уходи,

все написано на судьбе.

Он ее не слушает, тащит по редколесью,

жалеет, что нельзя перейти на бег.

В этот раз он ее спасет.

Matrix has you.

4.

Она трогает языком зуб мудрости, заостренный на сколе.

Ничего шагаем, в темпе.

Уже и надежда не грех.

Но вот кончается лес. И здесь начинается поле.

Поле гречихи, которая не цветет в октябре.

Ветер замолчал. Опавшие листья уснули.

Бледный свет играет на черточках сухого лица.

…А идущий сквозь — открыт всем ветрам и пулям,

Тем не менее, кто-то должен пройти это поле.

Все.

До конца.

Здесь они прощаются. У нее короткое рукопожатие.

Она верит, что он дойдет. Остается тут.

Он идет через поле. И тень его, словно распятая,

дрожит между огромным небом и землей в цвету.

Она задержит идущих — это даже не чувство долга.

В конце концов, не они начинали эту войну.

И она остается. Ложится в траву. И долго

смотрит в небо.

И впервые слушает тишину.

Истина будит тебя среди ночи,

поднимает гудком паровозным.

Смотришь в окно, комкая штору в горсти.

Истина оказывается в том, что еще не поздно,

ни черта еще не поздно уйти.

Все это лишнее — до бесконечности писать и зачеркивать,

время останавливает, швыряя мордою в грязь.

Послушай, ну где ты потерялся в этом городе чертовом? —

выходил бы на связь.

Истина в том, что надо уходить — болотами, кушерями,

запутывая следы, по траве, по лунному глянцу.

А если увяжутся — не страшно, удача обычно с нами,

отстреляемся.

Выходи на связь. Истина в том, что здесь

смертельно молчаливо и ветер не меняется, странно,

неизменно юго-западный, чуть шевелящий мутную взвесь

заводского дыма и утреннего тумана.

А время держит. Время похмельем голову пилит,

обступает — мебелью, тряпками, вялой зеленью.

Но — уходить не поздно. Мы пройдем этот мир навылет.

Мы увидим,

обязательно увидим другую землю.

Время кончается так:

белый мерцающий снег, острый воздух в окно,

под сжатыми пальцами деревянная шершавость рамы,

и ты смотришь вдаль куда-то далеко и прямо,

и понимаешь, что ничего

не кончено

все равно.

И что ты ничего не знаешь на этой Земле,

и глыбой

в тебе оказывается огромный космос

со звездами и Гагариным,

и что все твое время было тебе подарено,

и спасибо за него, и даже неважно, кому спасибо.

Там — по снежной дорожке во тьму идет человек.

Ты вдыхаешь уже нездешний

ветер из ниоткуда.

Музыка длится,

длится еще секунду

после того, как выключается свет.

Пережидать — привычно. Неделю которую.

Здесь ничего, тепло и сухо. Как в крематории.

Конечно, они доживут до конца истории,

Но дальше определенно заказан путь.

Когда легенда не держит, то небо ближе.

Не выйдешь на пенсию, а уберут свои же,

Да, до конца романа им надо выжить,

иначе господа читатели не поймут.

Итак, до конца романа они смеются,

спасают планеты и разбивают блюдца,

ссорятся из-за давно скончавшихся революций,

идут под дождем, от неба не пряча лица.

— Послушай, а нам далеко? — Да еще немного.

Судьба рассчитана точно, до взгляда, до вдоха.

Медленно мелют мельницы Господа Бога,

перемалывая,

перемалывая все до конца.

Забывают друг друга; живут и не знают родин,

ты впряжен в строку, подписался и несвободен.

А потом судьба приходит к ним и уводит.

Далеко-далеко.

А иначе нельзя.

Нельзя.

Неизвестно куда — в ад ли, в небо или в вериги,

но, конечно, надейся, что просто в другие книги.

Посмотри: уходят, в темноту, в далекие блики,

и по голому льду, как будто летя, скользят.

СВЯЗНОЙ

говорю: прием; прием, говорю, как слышно,

а на линии треск и хрип, и опять молчат,

только след от слов змеится дорожкой лыжной,

убегает в высокого неба сухой квадрат.

я с восьми утра на связи, я жду ответа,

говорю: я земля, земля вызывает сокола,

а на линии только хрипы, как будто где-то

астматичный гэбэшник с трубкой присоседился около.