Хроники внутреннего сгорания

Мир понимал, что ему никуда не деться:

хочешь, не хочешь, а придется играть за наших, и мы

книги про советское детство

за взрослыми донашивали.

...Мой год рождения — восемьдесят восьмой,

твой — девяносто первый.

Сейчас ты красишь волосы в голубой

и таблетками лечишь нервы.

Сейчас ты кончаешь школу и ездишь в Латвию,

глаза за линзами острые, словно рифы,

и вряд ли ты помнишь, как звонко мечи булатные

поют у дружины Ноттингемского злого шерифа.

Мы прожили год на вареной картошке

и консервированных огурцах,

и было не то чтобы страшно и тошно,

а просто жалко мать и отца.

Ведь если нельзя ничего поделать,

то остается жить и играть.

Мне тогда, кажется, было девять.

Тебе, соответственно, пять.

И падал под пулями робот Вертер,

бежала Алиса дворами Москвы,

Не верьте, ребята,

не верьте,

не верьте

ни в будущность,

ни в окончательность смерти,

пока не кончается зелень травы.

А в будущем — там, за порогом двух тысяч —

нас ждут перестрелки, пираты, полеты,

и солнечный луч на полу золотился,

и в теплой груди ожидалось чего-то.

Какая-то будет прекрасная небыль,

иначе зачем я на свете живу,

и Робин, сощурившись, улыбался в небо

и отпускал тетиву.

ВОЙНА КАК СПОСОБ ЛЮБИТЬ

Ну что же, а la guerre comme a la guerre.

И дни идут, как в поле БТР.

История уходит по спирали

в сырую глину, в черный центр Земли.

Протерлось небо, как на сгибах лист,

и облака на нем повыцветали.

А в жизни можно все: суму, тюрьму,

лишь только б не остаться одному,

с соленым серым небом — с глазу на глаз.

Оно глядит, сощурив солнце нагло,

и жмурится с улыбкой. И молчит,

как будто все пароли и ключи

давным-давно нечаянно узнало.

И в этом есть такая пустота,

и смотришь внутрь себя на километры.

Нет ничего. Ни прошлого, ни так...

Есть только ужас белого листа

да тишина мерцающего ветра.

И Бог уходит, как осенний дым,

невидим, негасим, неощутим

мол, выросли, живите дальше сами.

и долго в тишину себе глядим,

и ветерок играет волосами.

Но надо жить. Хоть с дыркою в груди.

Сорви листок с березы, погляди,

ты видишь — это наша terra vista

и впереди лежит, и позади.

А кроме — ничего, как ни крути,

и потому нельзя остановиться.

В этом городе рано улицы засыпают и становятся тихими, безлюдными и пустыми, лишь машина изредка проедет слепая, кашляя натужно, словно она простыла. В этом городе на ратуше часы отбивают полдень, и аллеи фонарями светят, когда темно. В этом городе, мягкого света полном, поезда на фронт отправляются в ночь.

Жизнь отстукивается на печатной машинке главами из какого-нибудь  Ремарка; подходят сроки.

— Скажи мне что-нибудь. Самое главное.

— Не простудись в дороге.

Тучи липнут к шее мокрыми волосами, взгляд из-под ресниц неочерченно-сыр. Вот тогда и понимаешь, кто в жизни кого — касанием, а кто — громадою, заполонившей мир. А на куполах церквей развеваются сумерки, прикрывая город, словно небесный щит, а печатная машинка стучит без умолку, как колесами поезд, стучит, стучит...

А на линии фронта такая осень, пахнут клены влагой, слежавшимся мхом, скачут белки под куполами сосен, небо сглатывает солнечный ком. И трава с утра от инея голубая, и большие шишки лежат на ней. Аффтар жжот, поднимаешь голову, улыбаясь, кто же он — Ремарк или все же Хэмингуэй?

А на линии фронта жизнь бьет под дых настоящестью своего присутствия рядом.

Удивишься: как же не замечалось-то?

Выпьешь воды.

И проверишь оружие на поясе и снаряды.

Предрешенность, спокойствие, и никуда не деться — должен кто-то делать, кто же, если не мы? А печатная машинка стучит, как сердце, как по крышам дождь до наступленья зимы. Потому что ведь есть этот мягкий свет, и камни старой мостовой, и высокие купола...

Бородатый мужчина за облаками

стряхивает пепел мимо стола.

Просто тошно иногда от собственной никомужности, непригодности к жизни, вечностной непричастности. Можно бесконечно трепаться, и дивную чушь нести, обобщать банальности жизни на всякие частности, но с пинка объясняет жизнь, что это не то еще, не написано даже ни парочки строчек стоящих, потому ну куда ты лезешь — сиди, учись.

И в счастливую жизнь ее не пускает жизнь.

А она не хочет, чтоб строчки наружу лезли, как шипучая пена перекиси водорода. Ей же страшно, страшно, а что же случится, если это сбудется все, как случайный прогноз погоды? И сбывается, в точку, хотя она просит — хватит, дифтеритные перепонки опять прорывает в горле. И она лежит, уткнувшись в угол кровати, а в окно невесело смотрит лохматый

город.

«Я же просто девочка, девочка с птичьим именем, вредными привычками, рыжеватыми волосами. Я не виновата, Господи, не вини меня, будем считать, что мы этого не писали, что оно осталось во мне несозданным, нерожденным, не расплесканным по дорогам чужого мира».

И ноябрь идет по дорогам — седым, студеным,

и на желтые окна дышит чужим квартирам.

...Так и смотришь на утренний двор спросонок,

не задерживаясь — до того знаком

От рисунка на сушащихся кальсонах

до соседского погреба с гордым замком.

Не меняется жизнь — не меняется дворик.

Это время стоит здесь уже лет сорок,

не задумываясь ни о ком.

И когда выносили скакалки и кукол,