Хроноагент. Гексалогия

– Страшно. Он такой маленький, тоненький, его любая пуля насквозь пробьет. Мотор такой большой и ревет так громко, трясется, наверное, чуть ли не у тебя на коленях. Ну, и сидеть слишком жестко.

Я смеюсь.

– Так мы же на парашютах сидим.

– А! А я думала, прямо так. За два часа мозоли кровавые на заднице заработаешь.

Из штаба возвращается Волков.

– Готовность к четырнадцати часам. Будем сопровождать “пешек”. Баранову и Мидодашвили через час вылет на разведку.

Оля спрашивает меня тихонько:

– Это что значит?

– Это значит, что до половины второго я свободен.

– Пойдем. Я тут, когда сюда шла, хорошее место разведала.

Место оказалось лесной поляной в двухстах метрах от стоянок. На краю поляны стоит копна сена, а в лесу ласково журчит ручей…

Мы лежим на мягком сене, глядя в голубое небо с редкими облаками. Стрекочут кузнечики, щебечут птицы и журчит ручей. Можно подумать, что нет никакой войны и лежит в копне сена беззаботная влюбленная парочка, вполне довольная жизнью.

Только резкий запах авиационного бензина, которым благоухает мой комбинезон, иногда прорывается сквозь аромат сена и напоминает о суровой действительности.

Но Оля не замечает этого или не обращает внимания. Она смотрит в небо, и мысли ее гдето далекодалеко. Внезапно с северозапада доносится гул авиационных моторов. Оля вздрагивает и напрягается.

– Это наши, – успокаиваю я и прислушиваюсь. – “Колышки” на работу пошли.

И точно, через пару минут низко над нами проходят три девятки штурмовиков. Оля провожает их странным взглядом затравленного зверька.

– А почему – “колышки”? – спрашивает она.

– Это штурмовики “Ил2” из дивизии, которой командует Иван Тимофеевич.

– Он тоже здесь?

– Немного подальше, в Гродзянке.

Оля замолкает, а я, вспомнив ее испуг при звуке моторов, спрашиваю:

– Досталось вам при отступлении?

Оля прячет лицо на моей груди и разражается плачем. Немного успокоившись, она рассказывает:

–Я не представляла, что это может быть так страшно, когда над головой постоянно гудят самолеты. Чужие самолеты, с крестами на крыльях. Весь день бомбы, пули, снаряды… Мы едем, а они гоняются за каждой машиной. Вся дорога до Бобруйска – это сплошной гул моторов, вой бомб и свист пуль. Вдоль дороги – сгоревшие машины и убитые, много убитых. Хоронить некому и некогда. Прыгаешь в кювет и падаешь на мертвое тело. Я всю дорогу тряслась и ревела как маленькая. Успокаивалась только со скальпелем в руке, у операционного стола.

А однажды я и у стола не могла успокоиться. В этот день мы увидели наш самолет. Это был такой же точно, как твой. Я еще в Москве его запомнила. Только у него не было молний и головы лося. Но я не знала, что у вас такие рисунки, и мне показалось, что это именно ты прилетел ко мне на помощь, и обрадовалась. Даже закричала: “Дай им, Андрей! Дай как следует!” И он дал. Но он был один, а их – пять. Одного он сбил, другого поджег, и тот улетел. Но остальные трое буквально растерзали его. Он упал в ста метрах от дороги. Мы не могли даже подойти к нему, так жарко он горел…

Оля прерывает рассказ и осыпает меня поцелуями, приговаривая сквозь слезы:

– Понимаешь… я думала, что… что это – ты… ты там горишь… у меня до сих пор… тот костер… когда я получила… твое письмо… я как снова родилась…

Я успокаиваю Олю, как могу: шепчу ей чтото на ухо, глажу плечи, грудь, покрываю ее шею поцелуями. Она успокаивается, только когда я начинаю проделывать все это активнее. Тогда она сама крепко обнимает меня, и мы снова отдаемся во власть любви.

Когда мы, отдыхая, лежим обнявшись, Оля шепотом продолжает рассказывать:

– В тот день я ревела, как никогда в жизни. Я не могла заставить себя успокоиться даже тогда, когда ночью, в какомто поселке, мы развернули палатки и стали оперировать раненых. Дрожь в руках уняла, а слезы – нет. Представляешь, стою за столом, а слезы капают. Костя увидел это и наорал на меня: “Истеричка! Иди, вылакай миску валерьянки и не смей в таком состоянии к столу подходить! Слезы в операционное поле роняешь. Ты же человека разрезала, а не куклу!”

– Этот ваш Гучкин, наверное, зануда и бурбон?

– Вот неправда! – Оля даже привстает. – Костя – очень добрый человек и хороший товарищ. Это он только вид строгий на себя напускает. Знаешь, неделю назад я измоталась настолько, что чуть не отключилась во время операции. Ноги подкосились, перед глазами все поплыло. Как он успел заметить и подскочить ко мне? Он подхватил меня, унес в ординаторскую, напоил чаем и укрыл шинелью. А сам доделал все то, что у меня оставалось. Утром он гдето раздобыл кофе и заставил меня выпить две кружки. Потом откудато притащил курицу, сам ее сварил и скормил мне. А на самого смотреть страшно: худой стал как палка, глаза ввалились, нос, что у Буратино. Знаешь, он всегда бреется сидя. Однажды он заснул, выбрив только правую щеку. Так он до сих пор не знает, что это я добрила его до конца, уже спящего. А знаешь, какой он замечательный хирург! Про таких говорят: “От бога!”

– Ну, про тебя мне в госпитале тоже много хорошего наговорили.

– Куда мне до него! Костя такие чудеса творит!