Хронолиты

– Это мерзкое животное, – произнесла мать из кухни. – Оставь его в покое.

Я нашел Чаффи наверху, он был заперт в ванной, примыкавшей к спальне родителей. Спина и задние лапы у него были мокрыми и исцарапанными, видимо, по нему хорошо прошлись стальным ершиком для мытья жирной посуды. В тех местах, где слезла шерсть, кожа кровоточила, и когда я попытался приласкать его, пес вцепился зубами мне в руку.

Годы не пощадили пригород Мэриленда, где жил отец. Некогда полудеревенский район превратился в рассадник стриптиз-баров, мелких магазинчиков порнографии и многоквартирных домов для рабочих. Закрытый жилой комплекс все еще существовал, но домик охранника у ворот выглядел заброшенным, его покрывали арабские граффити. За наваленными кучами снега я едва узнал дом на Провендер Лейн, в котором я вырос. Один из желобов под крышей болтался, черепица под ним угрожающе просела. Это был не тот дом, каким я его помнил, но он казался вполне подходящим жилищем, в котором может (или даже должен) жить мой отец – неряшливым, неприветливым.

Я припарковался, выключил двигатель и остался в машине.

Конечно, глупо было приезжать сюда. Это был один из тех безрассудных порывов, в которых полно драматизма, но никакого смысла. Я решил, что должен увидеть отца, прежде чем покину страну (подразумевая: прежде чем он умрет), но что это на самом деле значило? Что мы можем сказать друг другу?

Я уже тянулся к ключу зажигания, когда он вышел за вечерней газетой на скрипучее деревянное крыльцо. На фоне синих сумерек его лицо в электрическом свете приобрело желтушный оттенок. Отец посмотрел на мою машину, наклонился, чтобы поднять газету, и снова посмотрел. Наконец он вышел на тротуар, в своих домашних тапочках и белой майке. Отвыкший от движения, он тяжело дышал.

Я опустил стекло.

Он произнес:

– Я так и подумал, что это ты.

Звук его голоса оживил полчища неприятных воспоминаний. Я ничего не ответил.

– Ну давай, заходи, – сказал он. – Тут холодно.

Я запер машину и включил протоколы безопасности. В некотором отдалении трое наглых азиатских парней наблюдали, как я следую за своим умирающим отцом к двери дома.

Чаффи оправился от ран, но никогда больше не приближался к моей матери. Зато ее болезнь никуда не девалась и мешала ей жить. Однажды, когда ее состояние ухудшилось, я узнал, что мать стала жертвой неврологического расстройства под названием приобретенная шизофрения; что это была болезнь, сбой в каких-то загадочных, но естественных процессах мозга. Я в это не верил, по собственному опыту зная, что проблема была и проще, и страшнее: в одном теле поселились хорошая и плохая мама. Хорошую маму я любил, поэтому вполне мог и даже должен был ненавидеть плохую.

Увы, они сливались друг с другом. Хорошая мать могла утром поцеловать меня на прощание, а когда я (поздно и неохотно) возвращался домой из школы, безумный узурпатор уже захватывал контроль. С десяти лет у меня не было близких друзей, ведь когда есть друзья, нужно приглашать их домой. В последний раз, когда я попытался это сделать, приведя в дом робкого рыжего мальчика по имени Ричард, с которым подружился на уроках географии, мать прочитала ему двадцатиминутную лекцию о том, чем угрожают мониторы его способности к деторождению. Выражалась она при этом куда как живописно. На следующий день Ричард избегал меня и не разговаривал, будто я совершил что-то неописуемое. «Я не виноват, – хотел я сказать ему, – и моя мама тоже не виновата. Мы с тобой стали жертвами призрака».

В свою болезнь она не верила, и за все промахи упрекала в слабости меня, а не себя. Даже не знаю, сколько раз она требовала, чтобы я перестал смотреть на нее «так» – то есть содрогаясь от ужаса. Ирония параноидной шизофрении в том, что ваши собственные мрачные ожидания осуществляются почти с математической точностью. Мама думала, что мы сговорились свести ее с ума.

Все это не сблизило нас с отцом. Наоборот. Он сопротивлялся диагнозу почти так же яростно, как и она, но отрицал очевидное с гораздо большей прямотой. Думаю, он всегда считал их брак неравным, словно сделал одолжение нью-гемпширской семье моей матери, предложив руку их угрюмой и нелюдимой дочери. Возможно, вообразил себе, что замужество изменит ее к лучшему. Однако этого не произошло. То ли она его разочаровала, то ли, наоборот, он ее. Но он продолжал предъявлять к ней самые высокие требования, стыдя ее за все необдуманные поступки, словно она могла рассуждать этично и нравственно. Она могла, но лишь изредка.