Хронология воды

О человеке многое можно понять по тому, как он ведет себя в воде. Одни в панике барахтаются, как гигантские насекомые, другие скользят, как тюлени, переворачиваются и ныряют без каких-либо усилий. Иногда люди топчутся в воде, улыбаясь широко и глупо, иногда выглядят так, будто сломали руку, ногу или страдают от серьезной боли.

Однажды я плавала с Кеном Кизи. В водохранилище неподалеку от Фолл-Крик. Опухшее от выпивки, его тело округлилось и раздулось — в полном соответствии с его прежней репутацией. Мы плавали ночью. Впятером, кажется. Под тотальным, абсолютным, безоговорочным и космически мощным кайфом.

Луна то пропадала, то снова появлялась из-за снующих по небу облаков. И вода еще не остыла — должно быть, был конец лета, хотя у меня та ночь почему-то четко ассоциируется с осенью. Но будь это осень, мы отморозили бы себе сиськи. Так что вот: однажды, в конце лета, чуть меньше чем за десять лет до его смерти, мы вместе вошли в воду. В искусственных водоемах пахнет грязью вперемешку с бетоном и водорослями.

Я нырнула в черноту и открыла глаза. Смотреть ночью в воду озера — это как смотреть пьяным в космос. В нечто черное и смутное. Я всплыла, сделала несколько гребков, нырнула опять, снова всплыла, а потом посмотрела назад и увидела его неподражаемую голову и широкие плечи. «Черт возьми, девочка, ты кто вообще такая — русалка?» — сказал он. Выпустив изо рта струю воды. Да.

Мы оплывали друг друга в черном водоеме, смотрели на небо, балансировали в воде, ложились на нее спиной, рассекали ногами. Иногда живот Кизи островом возвышался над поверхностью. Мы трепались о ерунде, по большей части он травил байки…

Наглая ложь. Только что я представила всё так, будто мы непринужденно болтали, хотя на самом деле мой мозг был комом ваты, и я не могла придумать ничего интересного. Поэтому я просто слушала и даже не могу толком вспомнить, о чем Кизи говорил, так как голова у меня пульсировала, как у тупицы.

И, честно говоря, он даже не плавал со мной.

Он был на берегу.

Но, должно быть, в какой-то момент откуда-то он сказал что-то, проникшее в меня, так что я открыла рот, и сначала не было не было не было слов, а потом не стало ничего вообще, и я просто перечислила ему все те ужасные вещи, которые я слышала от людей после смерти моего ребенка.

Вроде: «Знаешь, возможно, это и не плохо, что она умерла раньше, чем ты успела ее узнать». Или: «Ну, что тебе реально нужно в двадцать лет — так это спокойно ходить на вечеринки». Или мое любимое, от сестры моего отца, фашистки-католички: «Самое печальное, что она попадет в ад, правда? Раз ее не окрестили».

А он сказал:

— Когда умер Джед, все, кто обращался ко мне, говорили что-нибудь тупое. Просто самую безумную чушь, какую ты только можешь себе представить. Никто больше не понимает, что такое смерть. Когда-то она была священной. Посмотри Упанишады. Проклятая религия убила смерть.

Я читала письмо, которое он написал друзьям — Венделлу Берри, Ларри Макмертри, Эду Маккланахану, Бобу Стоуну и Герни Норману — летом 1984-го в «Ежеквартальной Коэволюции», когда умер Джед. О том, как они сами сколотили ящик для тела. Как он кинул в могилу серебряный свисток с припаянным к нему крестом индейцев хопи. Как первые удары земли о ящик звучали точно громы Откровения[30].

Я задержала дыхание. И подумала о воде. Подумала о прахе своей дочери, который плавал в океане возле побережья Орегона. Смерть наших детей плавала вместе с нами в воде, кружила вокруг нас, объединяя нас и удерживая на поверхности.

Так что если Кен действительно мне всё это сказал, то какая разница, был он в тот момент в воде или нет? Если встреча с Кеном незадолго до его смерти подарила мне возможность писать, то, если я изображу ту ночь как призрачную сцену на берегу озера — кому какое дело будет до того, был ли он в воде? Его тело великодушного борца. Его презрительный рот. Его мертвый сын. Мой опустошенный живот. Я в своем лучшем мире. Из воды я видела его на берегу — миниатюрного Кизи, занимавшегося своим прежним делом, — человека поменьше внутри человека-матрешки.

В ту ночь я переплыла озеро туда и обратно, стараясь заглушить голоса.

ОТЕЦ

До того как отец начал распускать руки, он был архитектором, ценителем искусства.

А до того как стать архитектором, он был штурманом на Корейской войне.

А до того как стать штурманом, он был художником.

А до того как стать художником, он был спортсменом.

А до того как стать спортсменом, он был несчастным мальчиком-служкой.

Написать о нем лучше я не смогу. Я думаю.

Проклятье.

Попробую еще раз.

До того как отец начал распускать руки, он был архитектором, ценителем искусства.

Его руки.