Хронология воды

Я помню его руки за работой над белыми бумажными просторами, ряды и ряды ручек, карандашей и хитрых ластиков, чертежную линейку, скользящую вверх-вниз по кульману, его высокую фигуру, согнувшуюся над пространством, где рождались его проекты. Помню звуки классической музыки, что доносились из его комнаты, оркестровые партии, пробиравшие меня до позвоночника, имена композиторов. Я до сих пор могу представить себе большие, с тяжелыми страницами журналы по архитектуре и искусству на журнальном столике. Этого поразительного человека, который учит меня рисовать, объясняет, что такое тень, свет, композиция и перспектива. Я гуляла с ним по пространствам чужих домов, вместо сказок на ночь слушала о Ле Корбюзье, Антонио Гауди, Карло Скарпе, Фумихико Маки. Он был прекрасен, когда говорил об искусстве — медленно, указывая сигаретой в небеса, сидя в завитках дыма, словно в водах, что омывали его священные слова. Я гуляла с отцом по «Дому над водопадом»[31].

А до того как стать архитектором, он был штурманом на Корейской войне.

От того времени остались только черно-белые фотографии. Когда я держу их в руках, мне приходится думать о реальной войне и о том, что отец физически там был. На снимках бараки, винтовки, военная форма. Джипы, вертолеты, военные пейзажи. Отец с другими мужчинами, которых я никогда не знала и вряд ли узнаю и которые, вероятно, уже мертвы; мужчины, которые пошли на войну до моего рождения, до Вьетнама.

Есть два вида фотографий. На одних только экстраординарная архитектура — корейские буддийские храмы и святыни.

На других — мужчины. Один Черный парень появляется сразу на нескольких карточках. Когда я держу эти фотографии в руках, отец на них перестает быть чертовым абьюзером. Там у него другая история, которую он, мама и дядя рассказывали снова и снова, — о том, как много он преодолел ради своего своего лучшего друга, Черного мужчины, чье имя навсегда останется для меня неизвестным. Не могу его вспомнить. Истории о войне я слушала еще ребенком.

Но все они были о том, как отец сидел в машине с этим парнем, когда остальные уходили в увольнение — есть, или выпивать, или танцевать. Как он приносил себе и ему еду или пиво в машину, на обочину или на пустырь у какого-нибудь здания — где бы они оба ни находились.

Я смотрю на Черного парня на фотографии. Я хотела бы с ним поговорить. Расспросить его о том отце. Был ли он веселым? Добрым? Рисовал ли для него когда-нибудь? Что пугало отца, что его ранило или делало счастливым? Каким он был на войне? Что такое мужчина?

Отец выглядел симпатичным.

А до того как стать штурманом, он был художником.

Иногда, когда мы оставались вдвоем, я просила маму рассказать об отце в начале их знакомства. И почти каждый раз она сразу шла в гостевую спальню, доставала там из шкафа обувную коробку, садилась рядом со мной и разворачивала сложенный пополам лист бумаги. На нем была нарисована красная птица. Прекрасно нарисованная — я имею в виду, потрясающе в художественном отношении, — красная птица. Мама улыбалась, опускала глаза и говорила со своим южным акцентом, практически девчачьим голосом: «За этот рисунок твой папа получил приз». Из этой же коробки она доставала пачку пожелтевших страниц, исписанных красивым почерком. «А я выиграла вот с этим рассказом».

Потом она аккуратно складывала всё в коробку и уносила ее обратно в шкаф.

Когда я держу в руках их совместные фотографии, у меня болит сердце. Отец — вылитый Джеймс Дин в этих своих подвернутых снизу джинсах, в облегающем мускулистый торс белом лонгсливе, с сигаретами, заткнутыми за рукав, в зеркальных солнцезащитных очках. Мама в платьях с широкими юбками по моде пятидесятых, с убранными назад волосами, с красной помадой — яркой, как банка колы, — почти черная на черно-белых снимках. Они были великолепны. Голливуд. Она улыбалась. Отец казался мужчиной, в которого невозможно не влюбиться.

Есть еще одна его фотография, на которой он сидит за столом для пикника. На нем брюки цвета хаки и белая рубашка. Как он сидит? Положил ногу на ногу, сгорбился и запустил длинные пальцы в густые волосы. Другая рука, с плавным изгибом в локте, охватила шею. Язык тела истинного художника. Я-то знаю. Я три раза подряд выходила за таких замуж.

А до того как стать художником, он был спортсменом.

Я знаю, как рассказать об этом. Я знаю, как из деталей сделать историю.