Хруп Узбоевич

Я нашла помещение также заслуживающим названия «хором», так как оно состояло из прихожей и двух прекраснейших комнат с прекрасным деревянным полом. Впрочем, нетребовательность их хозяина видна была сразу, по отсутствию какого-либо признака мягкой мебели. Все было просто, но чрезвычайно аккуратно и чисто. Во второй комнате, очевидно, рабочем кабинете хозяина, перед большим просторным, светлым окном стоял большой деревянный белый стол, уставленный разными банками с мелькавшими в них всевозможными мелкими животными. Тут же лежали ящики с насекомыми, наколотыми на булавки.

— Откуда у вас эта найя? — спросил Николай Сергеевич, разглядывая разинутую пасть отвратительной змеи, пристроенную в качестве комнатного украшения на деревянной висящей дощечке.

— Вы говорите про здешнюю очковую змею? — переспросил Константин Егорович. — Это памятка моего приключения, которое могло окончиться весьма неприятно для меня. Я бродил в одном из здешних ущелий с одним сачком, как вдруг видел ползущую по откосу оксианку[22]. Я тотчас же начал бросать в нее камни, но, не попадая хорошо, только раздразнил эту полутора-аршинную гадину. Она повернулась и с откоса поползла прямо на меня. Нечего греха таить: я повернулся и, бросив тяжеловесный камень, побежал прочь. Однако тут же споткнулся и упал. Разумеется, я не мог ждать ничего хорошего от разозленной гадины и считал себя уже погибшим от предстоящего смертельного ее укуса. Но, вскочив, с радостью увидел, что был спасен: змея яростно извивалась около камня. Последний бросок мой был так удачен, что камень придавил змею около хвоста, и она старалась из-под него выбраться. Конечно, я не стал дожидаться и тут же добил змею другими камнями. Вот теперь она в качестве трофея и красуется на моей стене, напоминая мне о необходимости быть всегда осторожным.

— Славный экземпляр! — сказал Николай Сергеевич. — Посмотрите, какие чудные ядовитые зубы и эти запасные рядом с ними.

— Чудного в них мало, а что крупные — это верно. Я полагаю, что они и теперь еще страшны, так как яд и высохший не перестает быть опасным.

Все это я слушала, сидя у своего ящика, поставленного в груде других вещей в углу комнаты. Наконец, и на меня обратили внимание.

— Ну, Узбой! Где же тебя поместить? — сказал Николай Сергеевич и, подумав, приладил возле окна какой-то большой табурет, отодвинул стол немного в сторону и поставил на табурет мой ящик, в котором, кстати сказать, я путешествовала уже без банки. К табурету он приставил еще какой-то ящик, и получилось нечто вроде лестницы: новый ящик, табурет, мой ящик и подоконник. Цепочку мою приладили к петле замка от ящика. Таким образом я могла, по желанию, спрыгивать чуть не на пол и забираться на окно. В мой ящик подстилки не клалось никакой, так как внутри его, где помещались когда-то круглые банки, было все подбито войлоком.

Вскоре все мы водворились каждый в своем месте: мои хозяева — в другой комнате на кроватях, я — у окна а Джума — где-то в передней. Здание, таким образом, стало жилым повсюду.

Началась новая для меня жизнь, продолжавшаяся впрочем, не более недели, так как вскоре наступили новые события, о которых скажу ниже.

Мои приятели, хозяева, занимались обыкновенно переборкой материала из собранных животных, и я тут впервые узнала, что те убийства и умерщвления, которыми они занимались, были далеко не то, что можно подразумевать под этими названиями. Я даже начала смотреть потом на такие поступки моих хозяев с каким-то почтением, так как скоро поняла, что оба натуралиста не переставали любить тот мир, где они занимались как будто уничтожением. Они даже относились с какой-то любовью, сначала малопонятной мне, к трупам убитых ими животных. Мне скоро уже не казалось странным, что Николай Сергеевич, рассказывая кому-нибудь про добычу какой-либо птички, любовно глядел на трупик ее, лежавший в его руках, и нежно перебирал какие-нибудь ее перышки. Иногда он входил в какое-то особенное одушевление и восторг и даже целовал головку пташки.

— Ах ты, моя славная скотоцеркочка! — говорил он иногда, поглаживая обработанную им шкурку крошечной птички. Это уж были собственные названия Николая Сергеевича, вроде оксианка, мотацилка, взятые им из чуждого мне языка[23].

— Ведь вот, Константин Егорович, — продолжал он, — не могу я равнодушно слышать милого щебетанья «та-та-циррр, та-та-циррр», когда эти малютки скачут по ветвям саксаульного куста или другого кустарника и, распустив веером свои хвостики, забавляются играми. Если бы не необходимость иметь несколько экземпляров из этой местности, кажется, никогда бы не решился убить эту славную пичужку.