Хрустальная медуза

Задыхаясь, ругая Непокоренную, мировое болото и глупышей, удар за ударом он рвал оболочку… вместе с собственной кожей. Когда разрез оказался достаточно длинным он, содрогаясь, протиснул в него, как за борта рубахи тяжелые ласты и, напрягая все силы, стал раздирать на груди спасительный кокон, успевший прилипнуть и теперь отдиравшийся с кровью. Это были страшные муки. Шкура не желала сниматься. Тяжелее всего отделялись ласты от рук. Когда, наконец, избитые и кровоточащие кисти были свободны, работа пошла быстрее: он смог воспользоваться походным ножом, который висел на ремне и сохранился под коконом. С ногами пришлось повозиться: здесь был особенно толстый защитный слой, образующий хвост. Затем, осторожно разрезав маску, он выпростал голову. С едкой, отчаянной иронией он думал о самом себе, как о насекомом, которое только что с превеликими муками освободилось из кокона и теперь расправляет крылышки… чтобы вылететь в новую жизнь.

Бессознательно Громов отполз от растерзанной шкурьг, будто в ней до сих пор таилась угроза. Отдышавшись, но все еще истекая кровью, он поднялся и, сжимая в ладони нож, покинул страшное место. Долго шел, как в бреду, а, споткнувшись, уселся в траву и поглядел на себя: от одежды остались лохмотья, тело — в коросте от запекшейся крови, боли нет, но от слабости кружится голова, утеряны ранец с продуктами и “навигатор”. Он заставил себя подняться, найти куст и вырезать палку — щуп, удивляясь, как до сих пор не провалился в болото. Догадки, связанные с омерзительной шкурой, кружили голову, отнимая последние силы и, чтобы совсем не расклеиться, он гнал эти мысли прочь.

Вокруг было тихо. Рептилии не попадались, как будто бы, сговорившись, ушли все сразу в другие края. И Громовым овладело тупое спокойствие. Хотелось спать, спать, спать. Он опустился лицом в грозди алицы. В рот угодило несколько ягод, но не было сил проглотить их.

Зов он услышал во сне и узнал прилетевший издалека голос Павла: “Отец! Ты слышишь меня? Я здесь! Отзовись!”

— Сынок, я тут! Сюда! Ко мне! — хотел закричать, он в ответ, но издал лишь бессвязные звуки. Сел, пробудившись в поту, и сердце стучало, как бешеное. В ушах еще жил родной голос, и Громов готов был поклясться, что помнит, с какой стороны прилетел этот зов. Он снова попробовал крикнуть, но слов не услышал: это был вопль немого.

Язык?! — ужаснулся Громов. Разжав воспаленные губы, нащупал бесчувственную опухшую мякоть и догадался, что жгуче терпкая алица, утолявшая жажду и боль… отнимает дар речи.

Больше его не звали.

Это был только сон! Сон! Сон! — говорил себе Громов, но, тяжело опираясь на палку, двигался в том направлении, откуда послышался зов… Давно стемнело, когда силы его оставили. Он уткнулся в спящие травы и заснул мертвым сном… А когда на рассвете открыл глаза, то шагах в сорока увидел свою палатку. Она неожиданно выплыла из тумана, цеплявшегося за синий кустарник.

Как будто ничего не случилось и, как обычно, он вышел утром продолжить “спираль”.

Но были лохмотья и раны. Уже возвращалась боль.

Язык, немного опав, все еще был чужим.

При входе в палатку Громов наткнулся на миску и долго не мог взять в толк, почему она здесь. Память, как замороженная, отходила не сразу… Однако же вспомнилось, что уходя, налил глупышу молока… и почему-то подумалось: нет, молоко — не алица — и сил придает и речи не отнимает. Глупыш — не такой уж глупенький, коль не оставил ни капли.

В тамбуре Громов споткнулся и отпрянул назад… было похоже, что кто-то нарочно принес и бросил на его пути остатки вчерашнего кокона — страшные клочья с его запекшейся кровью.

Кому, зачем это понадобилось?! — подумал старик, перешагивая через шкуру и направляясь за полог, в центральный ртсек. Сквозь окна, с ватного неба сюда проникал ровный свет, играя в капельках крови, застывших на вырванных стеблях, на стенах и на потолке. Всюду были следы борьбы. Громов увидел свой нож, вернее такой же как тот, что оставил, поднятый зовом. Рубиновый дождик, пунктирной дорожкой вел за контейнер туда, где находилась его постель.

Цепенея от ужаса, оглушенный ударами крови в висках, Громов дошел до контейнера, обогнул его… и упал на колени, точно увидя себя, самого этой ночью… В постели лежал человек. Он. спал, и от его дыханья содрогалось покрытое корками запекшейся крови и жалким рубищем тело. Лицо утопало в густой растительности, и только раскрытые губы зияли, как воспаленная рана. Старик прикоснулся к седеющим прядям, скрывавшим лицо, и чуть их раздвинув, стоял на коленях, смотрел… и беззвучно рыдал. Затем он поднялся и осторожно поправил сползавшее одеяло. На ватных ногах, не Оглядываясь, двинулся к выходу. Откинув полог, сделал три шага, увидел стену тумана над вечною бездной… а на узорном ковре — глупышей… Всех, сколько было. Они его ждали…

Громов качнулся, рухнул вперед, на румяные терпкие грозди и, обнимая руками планету, шептал оживающим языком:

— Спасибо, Непокоренная! За сына… за сыновей… которых уберегла!

ВАЛЕРИЙ ГУДКОВ ДОРОГА