Хрустальная медуза

Но уже истекло время, которое надо было Зернову просидеть в одиночестве; уже стало меньше выпито, и разговоры сделались более связными, и к нему начали подходить и группироваться вокруг него, как-никак хозяина вечеринки и главного героя, и пошли поздравления и другие неважные разговоры. Потом позвонила Ада; и это было приятно и как-то вдруг захватило дух от этого звонка и всего, с ним связанного, что теперь еще только предстояло. Все же не такой простой была эта Вторая жизнь, как казалось…

Часам к трем дня все успели разойтись — трезвые; в редакции навели порядок, и Зернов засел в своем кабинете, занимаясь тем, чем занимался в эти часы и в той жизни: снял свою подпись с нескольких, принесенных Милой бумаг и вернул их Миле для дальнейшего расформирования, потом поработал с принятыми вчера от Сергеева делами. Делалось это все автоматически, думать при этом можно было о чем угодно. И Зернов думал.

О Сергееве он подумал только: эх, а считался другом…

Но всерьез обижаться на него как-то не получалось: мужик есть мужик, Зернов и сам был таким, а кроме того — не просто поиграл Сергеев с Натальей, видишь- двадцать лет прожил… Но неясно было, как теперь вести себя с женой: показать ли, что знает, или скрыть? А хватит ли сил скрыть? Вряд ли; когда-нибудь вырвется. Если бы у нее не было обратной памяти и она целиком забыла все, что было у нее с Сергеевым до возвращения Зернова, было бы куда легче: грех по неведению — не грех. Конечно, с другой стороны, не такими уж идеальными были отношения Зернова с женой перед тем, как он слег (болезнь все отодвинула); так что была возможность махнуть на все рукой: мало ли что бывает, ну, согрешила — но он ведь и сам… Зернов было и решил так; но прожитые заново, по второму разу дни вдруг, совершенно неожиданно, заставили понять: Наташа вовсе не была для него сейчас безразличной, как в эти же дни первой жизни, дух не желал возвращаться на круги своя, он жил самостоятельной жизнью. И вот откуда-то появилось в душе — в том самом, что не подчинялось времени и пространству — явное чувство к ней, словно отзвук, и даже не отзвук, а продолжение того, давнего, что в свое время и свело их вместе. Может быть, причиной было то, что когда Зернов вернулся к жизни, Наташа была рядом, и он заново воспринял их обеих вместе: жизнь и ее; может быть, существовали и другие причины. Так или иначе, для него не могло остаться безразличным то, что он узнал.

Долго думать на семейную тему, впрочем, некогда было. Сейчас предстояло серьезно поговорить с одним автором, некогда доставившим Зернову немало если не хлопот, то во всяком случае неприятных ощущений.

Разговор этот с автором в новой жизни будет первым из многих, еще предстоящих. И хотя Зернов не знал, что именно на сей раз будет говорить он, и что — автор, зато отлично знал, что он будет делать и чего не будет; говорить можно что угодно, думать — тоже, но делать можно только то, что можно, — так сформулировал бы Зернов основной закон новой жизни, если бы кто-нибудь потребовал у него такой формулировки.

С автором этим было не просто. Не с самим автором, вернее, а с его рукописью. Примерно год назад (Зернов все еще привычно Мыслил по старому счету времени) автор принес рукопись на двенадцать листов. Поскольку имени у автора не было, заявки он не подавал и даже устно ничего заранее не просил и не предупреждал, рукопись его вместе со многими другими попала в самотек и месяца два пролежала в шкафу, пока редактор, занимавшийся самотеком не добрался наконец и до нее.

Редактор осилил рукопись неожиданно быстро, уже на третий день подошел с нею к Зернову и сказал, смущенно улыбаясь: “Наверно, это надо вам прочесть”. “А что, есть смысл?”- не думая, как-то механически поинтересовался Зернов. Вообще он читал, как правило, лишь то, что шло в производство. “Ну не знаю, это как посмотреть.

Могут быть, конечно, возражения. Но читается с интересом”. “Ладно”,- согласился Зернов без особой охоты.