Хрустальная медуза

“Да, — подумал Зернов, сидя за столом и глядя на закрытую дверь, — и на самом деле обидно, что получилось так. Если бы знать… Но кто мог знать?” Это “кто мог знать” относилось, пожалуй, не только к автору с его рукописью, но и ко многому другому. В том числе и к телефонному разговору, состоявшемуся только что, о котором, как и обо всем прочем, заранее известно было, что он состоится. Тогда, в первой жизни, этим разговором некое событие завершалось, теперь же, естественно, им оно начиналось. И то, что событие это пришлось как раз на сегодняшний день, сейчас казалось Зернову не случайностью, но следствием какой-то закономерности: нынешний день как бы должен был заставить его снова задуматься о жизни, об этой Второй жизни, хотя все о ней вроде бы уже было передумано и решено.

Человек быстрее или медленнее привыкает ко всему, чаще — достаточно быстро. Это прекрасная черта, иначе он давно бы уже вымер как вид. И еще есть у человека одна неплохая черта: отношение к чудесам. Тут он придерживается крайностей, и уж либо видит чудо и в том, что легко можно объяснить при помощи простой логики, либо не усматривает его там даже, где логика, послушно заложив руки за спину, отступает в сторонку. Но, не сумев объяснить, человек все равно привыкает, как привыкают к аксиомам, — и удивляется, что можно предположить какой-то другой порядок вещей.

Так и Зернов успел уже привыкнуть, точно таким же образом, как делали это миллионы и миллиарды возвратившихся до него. Привык без особых треволнений, потому что насчет смысла новой жизни он был спокоен, не видя в ней никаких подвохов, а по остальным поводам нечего было и волноваться: ничто от него не зависело, порядок вещей был твердо установлен и неизменен.

Но вот сегодня оказалось, что и Вторая эта, заранее и строго расчисленная жизнь, способна была и подбрасывать какие-то неприятные сюрпризы (как то, что услышал он о Наташе и Сергееве), и заставлять как-то по-новому оценивать то, совершенное ранее, в Первой жизни, что казалось нормальным, само собою разумеющимся и уж во всяком случае неспособным омрачить состояние его духа даже при неизбежном сейчас повторении. Так получалось с автором, с которым, если подумать, в свое время можно было поступить и по-другому, что дало бы возможность чувствовать себя сейчас совершенно иначе; и так же получалось и с тем телефонным разговором, за которым сейчас должны были последовать действия.

Должны были, да; и поэтому Зернов сейчас убрал бумаги в стол, повернул ключ и вышел в соседнюю, редакторскую комнату. Там он сказал Сергееву: “Спасибо за услугу, я поставил машину туда же, где она стояла”.

Сергеев кивнул, улыбнулся, вынул из кармана ключи от своей машины и протянул Зернову. “Спасибо”,- сказал Зернов, взял ключи и вышел.

Зернов рулил небрежно, заранее зная, что ничего с ним не случится, потому что в первом бытии поездка эта прошла гладко, без малейшей помехи. Хотя погода стала портиться, пошел дождик, асфальт намок, а резину Сергеев сменил только позавчера, и сейчас она была совершенно лысой — до первого инспектора, — несмотря на все это ничего случиться не могло, хоть возьми и брось совсем баранку; максимум того, что может произойти — машина, предоставленная себе самой, сразу развернется и поедет багажником вперед, как ей и полагалось бы в обратном течении времени и как мешало ей ехать человеческое сознание и лежавшие на руле руки, повиновавшиеся сознанию. Но и тогда ничего не случилось бы, и сейчас не случится. Все предопределено.

Предопределен вон тот поворот впереди. Там Зернов вовремя увидит камень и плавно шевельнет баранкой, чтобы не попасть на камень колесом — иначе на такой дороге может и занести. Потом? Что-то будет потом. Ах, да. Потом его обгонит спешащий куда-то “универсал”, водитель его, обгоняя, краем глаза скользнет по Зернову, а Зернов подумает, что слишком уж тот рискует, и хорошо еще, если для такой спешки есть повод, но, может быть, ездок просто лихачит и обгоняет больно уж опасно: почти впритирку, когда дорога свободна… Да, это случится через несколько минут. Интересно: чем ближе подходит событие, тем лучше, со всеми деталями, воскресает оно в твоей памяти. Да, это будет через несколько минут — нет, теперь уже секунд, кажется. А потом?

Зернов напряг память.

Он напряг, а рука вдруг, неожиданно для него, выключила скорость, нога мягко нажала на тормозг баранка шевельнулась: какой-то беспричинный страх заставил его остановиться, не съезжая на обочину (в такую погоду лучше не оставлять асфальта). Он вышел, подставил лицо дождю, постоял так минуту-другую, прерывисто дыша, чувствуя, как дрожат руки, достал сигарету, закурил, глубоко затянулся и стоял так, не обращая внимания на сырость, пока сигарета не догорела. Что-то не так было?