Хрустальная сосна

Мы проводили долгие часы в разговорах, лежа на соседних топчанах среди желтого египетского песка на пляже, и нам не хватало этого времени - вечером после ужина мы частенько продолжали общение, отправляясь болтаться по городу. Он рассказывал мне свою жизнь, а я ему свою; наши судьбы оказались не просто непересекающимися, а лежащими в разных измерениях: Лева всю жизнь проработал режиссером в задрипанном дальневосточном театришке, который, правда, послал его отдыхать в Египет за победу в каком-то региональном конкурсе - но, как ни странно, это не мешало пониманию.

Думаю, что все окружающие - и накачанные пивом загорелые уроды, я к которыми я не обсуждал футбол по причине моего полнейшего равнодушия к любому спорту, и отвергнутые мною грудастые хищницы - искренне считали нас настоящей парочкой геев. И, несомненно, перемывали наши косточки, осыпая законным презрением. Но мне было абсолютно плевать на мнение чужих и безразличных людей. Короткая дружба не умерла после отпуска. Мы с Левой продолжали переписку по электронной почте. Причем это был не простой легковесный обмен информацией, как с другими корреспондентами: как дела? как здоровье? сдал ли сын экзамен? не бесчинствуют ли арабы в твоем Израиле? и что поделывают негры в твоей Америке? и пр… - а настоящие, полноценные письма, которыми мы обменивались достаточно регулярно. И даже иногда перезванивались, несмотря на разницу во времени.

Но все- таки и Лева оставался скорее виртуальным, поскольку наше двухнедельный контакт вряд ли мог повториться, и теперь мы общались уже не как реальные люди, а как взаимно созданные образы друг друга… Но больше у меня не было даже такого, как он.

Я остался без друзей.

Друзья…

Несколько минут назад я вспоминал их, перебирая россыпи колхозных фотографий, которые в свое время принес Славка. Впрочем, у меня сохранились и другие снимки из моей молодости, юности и даже детства: институтские, школьные, еще какие-то. Но почему-то те, совсем старые, не вызывали во мне интереса. Глядя на них, я видел себя и в то же время то был не я, а некто другой, лишь внешней формой напоминавший мою суть. По-настоящему трогали и вызывали лавину воспоминаний только колхозные. Наверное, потому, что он остались последними, сделанными в моей прежней, еще не обрушившейся жизни. Когда я был молод и абсолютно здоров, имел живых родителей, любимую и - как тогда казалось - любящую жену. И мог позволить себе такую роскошь: платонически ухаживать за другой женщиной, отвергая расположение третьей - вести себя, как рыцарь и одновременно как святой. В общем, как полный идиот…

Эти фотографии отражали завершение моей жизни. И зафиксировались в душе, словно кадр на оборвавшейся пленке допотопного проектора. Бывало так в кино моей юности: рвалась лента, прекращалось движение, и на экране оставался один застывший кадр. И стоял так некоторое время, пока не покрывался черным пятном, расплавляясь и сгорая под лучом проекционной лампы.

Так и эти фотографии остались во мне последним кадром. И даже расплавиться не успели, потому что сразу после обрыва пленки погас свет…

Теперь я иногда доставал их из кладовки и рассматривал, сам не зная зачем.

И думал о судьбах бывших товарищей. И о судьбе моего поколения. Ведь все мы были примерно ровесниками. И вошли в жизнь в одних условиях. А продолжать были вынуждены при иных… Мы были вроде такими дружными, веселыми, уверенными в себе - и практически одинаковыми, несмотря на все различия, которые бросались в глаза на первый взгляд.

Казалось, пройдут годы, годы и еще годы, а мы останемся неизменными, только лишь вырастая вширь и ввысь, мужая и матерея. Как та самая хрустальная сосна, о которой пел Визбор моим голосом у давнего костра.

Но она в самом деле оказалась именно хрустальной - под ударом времени рассыпалась на мелкие части, которые уже давно не составляют и не могут снова слить единого целого.

Любопытным могло показаться это со стороны: ведь удар внезапных сокрушительных перемен приняли на себя абсолютно все, кому выпало несчастье родиться в стране, которую когда-то мы воспевали как свою родину.

Но поколение родителей, выросшее и фактически прожившее жизнь при старом времени, сохранилось без изменений, держась за прежние идеалы - и отличаясь несравнимым с нами здоровьем, поскольку в молодости они не были вынуждены бороться за выживание. Следующее за нами оказалось поколением людей принципиально новой формации. Они воспитывались и делали себя сами по-новому, и были в новых условиях как в естественной среде обитания. А мы… Мы попали в артиллерийскую вилку: самый страшный удар времени пришелся именно по нам. Потому что мы были еще недостаточно старыми, чтобы не обращать внимания на перемены и продолжать жить прежней жизнью. И в то же время уже недостаточно молодыми, чтобы начать все по-новому.

Судьбы всех нас сложились по-разному.

Единицы смогли противостоять жесткому времени, поставившему все с ног на голову - единицы, считанные единицы. Я не говорю про себя: меня вынудило бороться за выживание не само время, а моя собственная судьба.