Хрустальная сосна

Я хотел было ответить, что мне мешает шум, но тут же сообразил, что это не так, вспомнив собственные воспоминания о сладком сне под грохочущим приводом АВМ; и вдруг понял, что сам не задумывался ни разу о причине бессонницы.

— И рука в общем не болит, когда ее удачно положишь… И вообще ничего… Так, мысли всякие в голову лезут. Если что и болит, то… — я невесело усмехнулся, не удержавшись от примитивного ответа. — То душа.

— Вот именно, — удовлетворенно кивнул врач. — Этого я от вас и ждал.

Он помолчал, сцепив перед собой свои сильные, тонкие пальцы. Я отвел от них глаза; мне было невыносимо видеть чью бы то ни было невредимую руку.

— У вас нормально идет реабилитационный период с точки зрения физиологии. Ваша проблема и ваша беда — в адаптации.

— В чем? — уточнил я.

— В адаптации к новому физическому состоянию. Мы с вами умные взрослые люди, Евгений Александрович…

Я поразился, что, имея достаточное большое количество больных, он помнит мое имя и отчество.

— Умные и взрослые. И глупо играть страуса. Истина есть истина.

То, что в сами произошло и что получилось, изменит вашу жизнь. Как бы то ни было, вы должны адаптироваться к новым условиям. Поскольку результат той аварии или катастрофы для вас необратим. Я вздохнул.

— Необратим, и вы это понимаете, сколь жестоко бы ни звучало. Но впереди у вас почти вся жизнь, и она не может кончиться с потерей трех пальцев. Причем самая трудная адаптация — не внешняя, а внутренняя.

Я молчал.

— Ваша травма изменила облик внешней физической оболочки. Внешняя оболочка вообще вещь весьма уязвимая. С человеческим телом в любой момент может случиться что угодно. Да если брать шире — вся окружающая жизнь тоже наша оболочка. И хотя она кажется незыблемой внешние условия могут в любой момент в корне измениться. Причем без нашего участия — и все прежние понятия полетят к чертям, оставив нас у груды обломков

— Хрустальная сосна… — невольно вырвалось у меня.

Хирург не расслышал этих слов, и мне не пришлось объяснять. Он был поглощен в свои мысли — вернее, в стремление донести их до меня.

— Уязвимость внешней оболочки может компенсироваться лишь твердостью внутреннего смысла. Понимаете? В вашем самосознании, в вашем «я» должно быть нечто, что осталось бы неизменным и поддерживало бы вас при любых жизненных перипетиях. Понимаю, конечно, что в вашем инженерном труде, особенно если вам приходилось что-то чертить, сейчас произойдут перемены…

— Да уж… — я вздохнул.

— Произойдут перемены. Возможно, что-то придется изменить в самой жизни. Вам будет трудно, особенно на первых порах… Но должно найтись нечто, что бы вас поддерживало, несмотря на все трудности.

— Жена… — тихо подсказал я.

— Нет, не семья, — он покачал головой. — Это тоже внешнее. Вы должны найти что-то в самом себе. Что не дало бы вам впадать в апатию и поддерживало интерес к жизни… Вы ведь наверняка чем-то увлекаетесь, помимо работы…

— Герман Витальевич, — впервые назвав его по имени и отчеству, я прямо посмотрел в его глаза и грустно улыбнулся. — Я вообще-то играл на гитаре…

— Вот старый дурак! — врач резко махнул рукой, недовольный собой. — Хотел за здравие, а вышло за упокой… Извините… Он замолчал и, подперев подбородок, отвернулся к темному окну. И мне вдруг стало жалко его, изо всех сил стремящегося помочь мне выйти из тупика. Хотя врач-хирург вовсе не обязан заботиться о психологическом состоянии своих больных.

— Да я понял вас, — тихо сказал я. — И я пытаюсь черпать силы… в прошлом. Потому что не вижу будущего. Но и прошлое поддается с трудом. Потому что кажется, все то было не со мной…

— Вы что пьете? — вдруг спросил он, резко повернувшись ко мне.

— В каком смысле? — не понял я.

— В самом прямом. Водку, коньяк? Или, может, спирт?

— Да я вообще-то не пью, — признался я, ошарашенный переходом.

Это было практически правдой. В студенческие годы мы с друзьями любили выпить бутылку-другую слабого вина. Не ради пьянства, а просто так — посидеть при свечах, глядя сквозь бокалы на огонь, чокнуться и пригубить, ощутить себя в романтической обстановке. Потом, с началом восьмидесятых годов, вино стало постепенно исчезать, а к крепким напиткам меня не тянуло.

— Ну… Сухое вино разве что, — пояснил я.

— Сухое вино — один из самых вредных напитков, — отрубил Герман Витальевич. — В смысле что пользы от него никакой, одна лишь изжога да и похмелье не из самых приятных… Раз совсем не пьете, то значит — водку.

И, как-то ловко пошарив под столом, он выудил початую, но почти полную бутылку «Столичной».

— Неплохая водка, кстати, — сказал он. — Нездешняя. Один больной — бывший больной — недавно из Москвы привез…

— И что… Вы меня… — пробормотал я, не в силах представить, как оперировавший меня врач будет поить водкой прямо в больнице.

— Да, именно так. Я вас буду водкой лечить, — улыбнулся врач. — Хотя я не должен делать этого.

— Врачебная этика? — усмехнулся я.