Хрустальная сосна

— Новый год, что ли… — пробормотал я. — Давай хоть телевизор обратно включим. А то так и новый век с тобой пропустим… Я нашарил впотьмах пульт, нажал кнопку — через несколько секунд на экране всплыли часы Спасской башни. Куранты отбивали уже невесть какой удар. Я быстро налил Жене минералки и протянул ей стакан. Плеснул себе водки и мы чокнулись, ловя последние секунды уходящего века и вместе с нею вплывая в следующий.

— С Новым годом вас, дядя Женя… — почему-то очень тихо проговорила Женя.

— И тебя, тезка, с новым счастьем, — ответил я, нагнулся и поцеловал ее в лоб.

— Дядь Жень… Поздравьте меня… По-настоящему, — прошептала Женя, запрокинув голову и, привстав на цыпочки протянула ко мне свои ждущие губы.

Да будь оно все трижды проклято, — подумал я, закрывая глаза…

11

Я проснулся чуть свет.

Во всем доме стояла мертвая посленовогодняя тишина. И в природе за окном тоже царил покой. Какая-то опустошенная ясность — или проясненная пустота, один черт. И я мог бы еще спать и спать. Но вчера — вернее, уже сегодня ночью я не принял снотворного, и в итоге, как всегда в последние годы, поздний уход в постель не прибавил, а сократил мой сон.

Полежав немного с закрытыми глазами, я понял, что уснуть больше не удастся, и тихо выбрался из постели.

Я помнил все.

Помнил, как это случилось. Как мы любили друг друга. Тихо и медленно, не веря до конца в происходящее.

Я осторожно ласкал ее маленькие груди с несерьезными, пухленькими, но уже темными — точь-в-точь такими же, непонятно думалось мне, как у Кати… — сосками. Спускался во влажную складочку, припорошенную едва осязаемым пушком. Целовал все ее тонкое, уже не детское, но далеко не женское тело. И с изумлением понимал, что, кажется, впервые в жизни по-настоящему нежен с женщиной: в отличие от всех предыдущих, я испытывал к Жене не плотское вожделение, а именно огромную, всепоглощающую, высасывающую меня нежность. Ко мне пришло ирреальное ощущение, будто я трогаю сейчас не эту женщину-подростка, невероятной случайностью забившуюся в мою постель — а свою собственную душу. Несчастную, брошенную, окаменевшую в искусственном одиночестве, хоть и замкнувшуюся в непробиваемую оболочку. И слезы, подступившие под звуки старых песен, опять вернулись ко мне, и я их больше не сдерживал и даже не стеснялся. Прижимал к себе маленькую — кажущуюся совсем маленькой, хотя ростом она была всего на голову ниже меня — Женю, пытаясь вложить в каждое свое, неловкое от отвычки, движение всю внезапную, оглушительную благодарность за ее приход и ее невероятную любовь. А слезы лились из меня, не оскудевая, и все ее тело, от впадинки между ключицами, до маленьких пальчиков на ногах, стало влажным. Но я почему-то не стыдился; это было столь же естественно, как и это наше соединение, идущее вопреки в законам разума и порядка… Я старался быть осторожным, чтобы не причинить Жене боль; она же покрывала меня мягкими поцелуями, прикасалась своими тонкими пальцами с такой отчаянной нежностью, какой я никогда не получал ни от одной из взрослых женщин. Или это просто казалось мне, почти отвыкшему от них и совершенно — от искренней ласки? Женя мало что умела, но изо всех своих маленьких сил пыталась отдаться и в то же время забрать меня — так, чтобы мы действительно стали единым целым, на несколько минут осуществили недостижимую мечту человечества о слиянии двух разрозненных половинок…

Устав от нарастающих ощущений, еще не умея по-женски доводить себя до завершения, она в какой-то момент отключилась и затихла, как набегавшийся за день ребенок. Положив голову мне на грудь и крепко обняв мои плечи влажной рукой.

А я лежал и испытывал совершенно космическое, ошеломляющее ощущение. Сам я тоже ничего не достиг — отчасти опасался, боясь навредить или испугать Женю, а отчасти уже разучился этому. Но я вспоминал минуты нашей сладостной близости и понимал, что такого тихого, невероятного блаженства я не знал прежде ни с кем. Мне было так хорошо, что, наверное, именно сейчас стоило умереть, поскольку ничего лучшего уже просто не могло было быть… Но я умереть не мог, потому что рядом лежала она, держась за меня даже во сне.

Я спал и не спал одновременно.

Слегка ныло сердце. И кроме того, я уже так давно и прочно привык спать один, что мешало само соседство другого существа. Потому что я не мог свободно переворачиваться с боку на бок, боясь задеть и нечаянно разбудить ее.

Нет, пожалуй, дело было не в отсутствии пространства, а в чем-то более глубоком, проникающем внутрь, как несуществующие потоки другого сознания. Но все-таки ближе к утру я отключился, потому что ясно помнил, что закрывал глаза в темноте, а когда открыл их, сквозь зашторенное окно в спальню сочился неясный серенький свет зимнего утра. Поняв это, я сразу осознал, что к чему.