Хрустальная сосна

И держась одной рукой за перила, я медленно пошел по лестнице.

— Евгений! — окликнул дядя Костя, когда я был уже внизу.

Я поднял голову.

— Ты того, Евгений!.. Держи хвост морковкой! Дальше фронта не пошлют!

— Не пошлют, не пошлют, дядя Костя, — ответил я и вышел из подъезда.

Прямо в чудесную, дышащую липами, мягкую и обворожительную — и абсолютно безразличную к моему горю летнюю ночь.

* * *

Врач приемного покоя равнодушно прочитал направление и, даже не взглянув на мою руку, принялся заполнять очередные бумажки.

— Доктор, я мне прямо сейчас будут резать? — спросил я, чувствуя озноб.

— Что резать? — переспросил он, не поднимая головы.

— Ну… руку мою. Прямо сейчас на операцию?

— Ах, руку… Нет, не сейчас. Вы думаете, это так просто: чик — и отрезать?!

Он посмотрел на меня, и я вдруг осознал, что он говорит «отрезать» как о чем-то решенном.

— Сейчас вас определят в палату. Завтра возьмут анализы. Потом созовут консилиум. Посоветуются, и тогда уже будут решать.

— А доктор в травмпункте сказал — сейчас дорог каждый час… — вспомнил я, чувствуя непонятный страх от промедления — точно боялся, что потом придется резать еще больше…

Врач не ответил. Кончил писать и позвал медсестру.

Она буркнула что-то непонятное и жестом позвала за собой. Мы прошли через темные холодные коридоры и оказались в низком, сыром помещении, где посреди разбитого кафельного пола одиноко торчала достаточно грязная на вид и очень ржавая ванна.

— Давай быстрее! — приказала сестра.

— Что — быстрее? — не понял я.

— Раздевайся и мойся.

— Зачем мне мыться? — возразил я; даже в нынешнем состоянии мне было страшно ступить в эту грязь. — Я чистый, только что дома помылся…

— Ладно. Тогда давай переодевайся и пошли в палату.

— Вот что переодеваться?

Никакой одежды тут не было.

— Как во что? Ты что — из дома пижаму не взял?

— Нет вообще-то…

— И ни тапочек, ни полотенца. Ни плошки с ложкой, ни кружки?

Я молчал. Признаться честно, дожив до двадцати четырех лет, я ни разу не лежал в больнице. И госпитальную жизнь представлял весьма смутно, по идеальным советским фильмам. Поэтому, когда собирался, мне и в голову не пришло, что надо взять что-то для переодевания, умывальные принадлежности, ложки, вилки…

— С луны свалился, что ли? — буркнула сестра.

Я молчал. Мне снова стало так плохо, что я уже готов был лечь хоть в эту облупленную ванну — лишь бы меня никто не трогал, лишь бы свернуться комочком, закрыть голову руками и провалиться куда-нибудь, где меня нет…

— Ладно, посиди тут, — проворчала сестра. — Сейчас что-нибудь найду на твой размер…

Я присел на холодный топчан. Голова кружилась, а тело казалось то легким, то тяжелым, то вообще никаким.

— На вот, примеряй!

Сестра протянула сверток застиранных до сизого цвета лохмотьев. Пижаму — вернее, две отдельных ее части, оставшиеся от разных комплектов. Штаны когда-то были полосатыми. А куртка — в крупный цветок. И то и другое порванное во многих местах, неряшливо заплатанное, к тому же на несколько размеров больше моего. На куртке имелись всего две пуговицы. В прежние времена я бы, наверное, начал возмущаться и даже острить по поводу такой одежды. Но сегодня вяло переоделся в эту рвань и молча пошел за сестрой в палату. Палата была огромной, но мне все-таки досталась койка у стены. Темноту — ведь было уже далеко за полночь — сотрясал разноголосый храп, перемежающийся бормотаниями и стонами. Страшно воняло лекарствами, грязной одеждой и еще чем-то, невыразимо больничным, нагоняющим мутную тоску.