Худородные

Пришли на квартиру. Отобедали. Время от двух часов до пяти вечера считается свободным, и каждый может делать, что ему угодно. Некоторые из учеников ничего не делали и в смертельной скуке слонялись из одного угла в другой. Другие занимались чем-нибудь, что не требовало умственных усилий,— сшивали тетради» обкладывали книги, что-нибудь переписывали и т. п. Большинство же прямо после обеда взялись за книги. Возьмет человек книгу и снует с ней из угла в угол, повторяя во всеуслышание какую-нибудь одну фразу до тех пор, пока она вся целиком не засядет в голове. Потом тоже проделывалось с другой, с третьей и т. д. фразами, и из этих уже фраз составлялся целый урок. Это. господа, голое зубренье...

В комнате стоит глухой шум, точно в пчелином улье или какой фабрике, где все стучит, шумит, вертится. Вот посредине комнаты ходят трое. Закатив глаза, закрыв уши, не переводя духу, стараются они попеременно изобразить вслух, что говорит апостол Павел, Кирилл Иерусалимский и т. д., даже на вопрос, как понимать то или другое, как объяснить,— ответ заучивался наизусть, от слова до слова.

— Ни бо волею бысть, когда человеком пророчество...— слышится из самого дальнего угла, но дальше нельзя ничего разобрать. Видно только, как человек покачивается из стороны в сторону, шевелит губами, закрывает по временам глаза.

— Кто были провозвестники божия откровения?— задает себе один по книжке вопрос.— Адам, Ной, Авраам и др. в полноте же и совершенстве...

— Что ж ты врешь-то!— замечает кто-то.

— Где вру?

— Ну-ка, кто были провозвестники?

— Адам, Ной, Авраам и др., в полноте же и совершен...

— Ну вот и соврал! Я говорил, что врешь... Посмот-ри-ко в катехизис-то: Адам, Ной, Авраам и др., в совершенстве же и полноте.

— Да это все равно!

— Кабы все равно было, так и было напечатано, а то, видно, не все равно!

Против таких веских аргументов трудно устоять, и приходится заучивать, как напечатано в книжке, потому что сам воздух, окружавший бурсу, был пропитан известной фразой, что «умнее книжки не скажешь».

Время шло. Шум в комнате усиливался все более и более, потому что все больше и больше растворялось ртов, все больше и больше из этих растворенных ртов сыпалось текстов священного писания, грамматических правил, греческих, латинских и славянских слов, которые наводняли комнату невообразимым шумом. Машина была в полном ходу и производила столпотворение на четырех языках в пятнадцать ртов, так как мой еше не участвовал. Представить себе подобную картину, во всей ее силе, может только очевидец: нет красок, нет слов, нет звуков, чтобы изобразить ее настолько ярко, чтобы она была понятна каждому.

Пробило пять часов.

Время от пяти часов до восьми называется «занятными часами» или просто «занятными». В это время все должны сидеть на своих местах, непременно сидеть, даже и в том случае, когда урок приготовлен раньше. Время это самое скучное для учеников, потому что в продолжение дня они порядочно утомятся, а тут необходимость сидеть еще больше увеличивает утомление и нежелание сидеть.

— Удинцев, что у вас задано к завтрашнему дню? — спрашивает старший одного из вновь поступивших.

Удинцев встал, так как сидя отвечать старшему не принято по бурсацкому этикету. Это был мальчик лет десяти, смуглый с умным правильным личиком, с розовыми щеками, с прямым взглядом карих, детских еще глаз. Началось спрашивание. Удинцев не совсем тверд в знаниях. Лицо старшего, прилично случаю, принимает грозное выражение. Нужно заметить, что самому старшему едва минуло пятнадцать лет.

— Почему не выучил?—спрашивает старший грозным голосом.

Молчание.

— Почему не выучил, спрашивают тебя?!,— воспламеняется старший, точно кто его поджигает.

У мальчика готовы со страху слезы брызнуть из глаз.

— Так ты не хочешь отвечать!—и звонкая пощечина раздалась среди общей тишины.

Удинцев стоит, левая щека горит, крупные слезы дорожкой бегут по лицу.

— Учи. я тебя спрошу немного погодя!— говорит, уходя, старший.

— При многих переходных и непереходных глаголах...—гудит мой сосед в десятый раз одним и тем же тоном, так, что даже во рту пересохло и язык начинает явно заплетаться v него.

Я сидел и смотрел на все, что творилось вокруг меня. Урок к завтрашнему дню был небольшой, но дело было в том, чтобы приготовить его по бурсацкому методу. Дело плохо двигалось вперед, потому что мне в первый раз привелось зубрить, да притом несколько страниц зараз. Учу, учу,— ну, думаю, теперь знаю. Начну повторять — не выходит, забудется одно какое-нибудь проклятое слово, и опять снова. Долго я бился таким образом и, наконец, весь урок, как тяжелый камень, засел в моей голове по всем правилам искусства. После такой тяжелой операции осовелыми глазами смотрел я кругом, какой-то сумбур стоял в голове, скверно и смутно было в душе.

— Я завтра в шесть часов встану утром,— говорит про себя мой сосед, находившийся в таком же состоянии, как и я.

— Разбуди меня, пожалуйста!—взмолился я таким голосом, каким не просит и утопающий вытащить его из воды.

— Ладно!—великодушно согласился мой сосед.

Товарищи по квартире встретили меня гораздо лучше,