Худородные

Плотников подошел и встал недалеко от стола, как жертва.

— Ты, Плотников, любишь табак курить?

— Нет!—как ножом отрезал Плотников, а у самого от страху передернуло физиономию, и глаза боязливо забегали по сторонам, точно отыскивая место, где бы поудобнее провалиться сквозь землю.

— Это ты очень хорошо делаешь, что не куришь. А подойди-ка ко мне поближе, да дохни на меня...

Плотников подошел и наклонился над инспекторским носом, но дыхание, вероятно, замерло в груди, и он очутился в положении человека, стоящего на краю пропасти и уже наклонившегося над ней.

— Дохни, не бойся!—поощрял инспектор.

Какой-то замогильный вздох вырвался из груди

Плотникова и попал прямое инспекторский нос. Инспектор поднялся, не говоря ни слова, взял Плотникова одной рукой за волосы, поднял немного от земли и заглянул в искривившееся от страшной боли лицо.

— Так ты меня обманывать, а?.. В который это раз... Ах ты шельма эдакая!—При последних словах Плотников полетел на пол и, перевернувшись раза два, подкатился к партам.

— Так ты не куришь? — спросил инспектор задрожавшим голосом, снова взяв Плотникова за волосы.

— Нет!—отчетливо ответил последний.

При таком ответе физиономия инспектора окончательно исказилась, глаза сверкнули, и он с какой-то яростью накинулся на несчастного Плотникова. Слышно было среди обшей тишины, как страшные пощечины сыпались на беднягу, как инспекторские руки переходили от волос к ушам и от ушей к волосам. Плотников не издавал ни одного звука, его голова болталась на плечах, точно чужая, при каждом ударе.

— Вон, негодяй! — закончил инспектор, и Плотников вышел из класса, легонько пошатываясь на ногах.

Весь класс прильнул к партам. Я от страха и глаза закрыл, а сердце в груди так и бьется, так и стучит, точно хочет выскочить. Инспектор большими шагами ходил по классу, он, видимо, был взволнован.

— Петров!

Петров встал.

— Заведеев!

Встал и Заведеев.

— Если да вы,— начал инспектор, грозя указательным пальцем и прищурив левый глаз,— попадетесь мне еще раз! Смотрите, я с вами разделаюсь! Я вам покажу, я вам задам! Вы будете у меня помнить...

Петров и Заведеев, опустив свои головы долу, с трепетом в сердце внимали инспекторскому голосу, превратившись с одной стороны во внимание, а с другой — в безграничное смирение и покорность.

После такого вступления инспектор принялся спрашивать урок. Весь класс вздохнул свободнее, гроза проходила. Мой сосед повернулся ко мне и шепнул тихонько:

— Дай ножичка!

Я подал. Сосед осмотрел нож, рассмеялся и положил его в карман: Я удивился, для чего он у меня просил нож, но у стола поднималась новая история, и нож выскочил из моей головы.

Какой-то бедняга пронадеялся на авось, не приготовил урок, и теперь казнился пред инспекторским лицом. Инспектор выжимал его по всем правилам искусства, но выжимаемый не давал ни капли знания и молчал, как рыба. Я со страхом ждал нового избиения, но дело на этот раз обошлось гораздо проще.

— Довольно, убирайся! Рассчитаемся после...

Это «после» относилось к концу месяца, когда каж~ дому воздавалось по делам его.

Пробили звонок, и первый класс кончился. Инспектор торжественно вышел из класса.

Боже мой, какой страшный гвалт поднялся сейчас же по его уходе! Точно, произошло смешение языков, так все разом поднялись со своих мест, заговорили, забегали, заголосили на все лады. После долгого неподвижного сиденья всякое движение было необходимостью.

Мой сосед уселся на корточки на парте и что-то рассказывал собравшимся около него товарищам. Я вспомнил про нож и попросил его назад.

— Какой нож?

— Да тот, что в первые-то часы тебе дал.

— Когда это, чего ты врешь*то?! Ты, братец, видно, спал, да во сне много видел, а с меня спрашиваешь!

— Ты сам врешь. Отдай, мне нужен нож!

— И мне нужен.

— Он мой.

— А я его калю.

Я последнего слова не понял, но все-таки видел, что нож мне не отдают, а потому решил действовать энергично.

— Давай же, говорят тебе, а не то...

— Што «не то»?

— А вот пойду, да скажу инспектору, вот тебе и не то! — озлобился я.

— Так ты, значит, хочешь идти к инспектору на меня ябедничать, а? Братцы, слышите, что он говорит,— он хочет к инспектору....

— Конечно пойду, зачем не отдаешь мою вещь?— горячился я, позабыв всякую осторожность.

— Ну, нет, брат, видно, квинто!

Слова «калю» и «квинто» были изобретением бурсы. При тех смутных понятиях о праве собственности, которые царили в бурсе, эти слова имели такое же значение, какое у дикарей «табу», то есть, если эти слова произносились над какой-нибудь вещью, то это значило, что она переходила в неотъемлемую собственность сказавшего. Я не знал таких порядков и продолжал настаивать:

— Если нс отдашь, я, право, пойду...

— Врешь, не пойдешь...

В подтверждение своих слов я вышел из класса и пошел по коридору. Взявший нож струсил, закричал, чтобы я воротился. Нож был у меня, и я сел за парту на свое место.