Худородные

— А хорошо... А прекрасно... г. Крутояров... а вы отлично...— бормотал профессор замковской церкви, проверяя задачу.

— А сделайте, потрудитесь, еще раз нам на доске ее,— предложил инспектор.

— А для чего, а для чего...— ежился профессор, ставя на задаче пятерку...— а он знает... отлично.

— Что же? Его при нем и останется,— настаивал инспектор,— а мы поучимся...

Несчастный Крутояров писал ряды букв и знаков, но ничего не мог сделать, и красный, как рак, стоял у доски, кусая губы.

— А списал... а списал...— метался профессор, перечеркивая пятерку на единицу,— а нехорошо... а ничего не знает.

— Ага!— язвительно улыбался инспектор, поглядывая из-за своих очков на Крутоярова, любуясь его конечным истреблением.

Уничтоженный и разбитый в прах, возвратился Крутояров за парты, но скоро ободрился, видя такое же крушение своих ближних.

Экзамены кончились, мы с замиранием сердца ожидали решения нашей участи.

— У тебя, Крутояров, наверно, желудочное трясение делается...— смеялся Рязанов.

— Не то чтобы очень сильное, а вот под коленками сдыхать не дает. Это точно.

— Не трусьте вы, не трусьте, переведут вас всех,— заверял нас всех Тимофеич.

— Ну, это старуха-то еще надвое сказала.

— А давайте пари!

— Что пари, знаешь пословиц}': спорь до слез, а об заклад не бейся.

Но Тимофеич не успокоился до тех пор, пока не заключил со мной такого условия, что, если я перейду во второй класс, то обязуюсь ему, Тимофеичу, штоф водки.

Поздно вечером собрались члены Семинарского правления решать нашу участь. Долго мы ходили кругом семинарии, дожидались, когда объявят, наконец, списки. Около двенадцати часов вынесли списки; Крутояров, Рязанов и я были переведены во второй класс.

— Ну, не говорил ли я тебе?! Не говорил ли, а?— немилосердно тряс меня Тимофеич, точно он отца родного нашел.

Штоф был распит, Тимофеич как ни в чем не бывало отправился в семинарию, Рязанов долго говорил и спорил со мной, с Крутояровым сделалось дурно, он в одном халатике отправился гулять по городским улицам. Я ничего не пил, на душе у меня было хорошо, потому что громадная пропасть осталась позади.

Билеты не были еще готовы, и нам приходилось ждать целые сутки, инда хотелось просто лететь из города. Я зашел от нечего делать в семинарию в номер Тимофеича. (Везде был полный хаос, конки сдвинуты на середину комнаты, табуретки грудой свалены в угол. Сор и грязь кругом. В номере было четверо семинаристов, сидевших и лежавших на койках. Тут же был и Тимофеич.

— Ну вот, Белозеров, перевели тебя в следующий класс,— говорил он приземистому малому, одетому довольно прилично, что говорило за его состоятельность,— перевели как хорошего человека, а ты и в ус себе не дуешь. Разве это порядок... Порядок это, Ховринька? А!..

— Какой же порядок, это просто... ну, просто, черт знает что такое...— крутил головой Ховринька, закрывая глаза, как кот на солнышке.

— Да и все так, а он казанской сиротой прикидывается, нет денег, говорит... Эх, народ!.. На что это они только живут на белом свете!..

Белозеров стоял среди комнаты в глубоком раздумье, точно он и в самом деле недоумевал, зачем он живет на свете.

— А что же я, Тимофеич, буду делать... Денег нет! В долг не дадут... Сам знаю, что следовало бы по обычаю христианскому.

— Да ты только захоти... Вот в чем дело! — настаивал Тимофеич.

— Ну, хочу... Что из этого?

— Что из этого, ты говоришь... а вот что: время теперь теплое, домой ездят обыкновенно налегке... значит.

Белозеров снял жилет и подал Тимофеичу. Через четверть часа на одной из коек стояла бутылка с самой злейшей зеленовато-желтой перцовкой...

— Иван Никитич говорит, что... столетняя...— потирал руками Тимофеич.

— Цель оправдывает средства,— опрокидывал Ховринька рюмку над своей глоткой, в которой при этом происходило бурчание, как в пустой бутылке.

— Эх вы, горехваты! Не знаете, что делать: рукавицы ищут, а они за опояской.

Семинаристы в два приема осушили бутылку.

— Э-эх, Белозеров, Белозеров, умная твоя голова...— качал головой Тимофеич,—скажу я тебе, как отец сыну: не о хлебе едином жив бывает человек.

Постепенно с Белозерова исчезли сюртук и пальто, пока он не остался в брюках.

— Вот молодец!..— трепал выпивший Тимофеич Белозерова по плечу.

Семинаристы раскраснелись, спорили, кричали, пели.

— Теперь, Коля, вакат наступил, значит наша взяла, никакого начальства знать не хотим...— говорил мне Тимофеич заплетавшимся языком.

Конец.