Худородные

— Так их, прощалыг, вали их в хвост и гриву...— неистовствовал Рязанов, болтая ногами по кровати,— лупи их, друг любезный, по мордасам лупи... Классики анафемские! Вот бы еще Максимка вздуть эдаким манером... Важно бы вышло, черт побери!

Мы прочли Писарева раза по два и потом уже успокоились немного.

— А может, он и врет половину-то...— сомневался иногда Рязанов.

— Да с чего же ему врать-то, когда он про себя пишет,— утверждал я.

— А черт их знает, как они там пишут, а хорошо, ей-богу, хорошо... Так их и пробирает, так и пробирает, небось живого местечка не осталось... Молодец!

Писарев был отложен, и мы перешли на другие занятия. Это чтение, по крайней мере, как мне кажется, оставило по себе в нас сильное впечатление, здесь в первый раз я почувствовал влияние живого слова печатной книги.

Наступала весна. Снег таял, солнышко грело, на улицах стояла грязь. Мы выставили в своей комнате зимние рамы и по вечерам открывали окна, хотя перед нами еще лежали груды снега. Крутояров особенно любил сидеть у открытого окна, когда пил чай. Весь в поту, в одном халатике, с открытой грудью, сидел он у окна, а на него с ули цы неслась ледяная струя весеннего воздуха. Комната была почти в земле, и уличный холодный воздух лился в эту яму как вода. Стены отсырели, по углам явилась плесень, мы спали на полу, кроме Глотова, который устроился на кровати. Мне очень не нравилось подобное помещение, но скрепя сердце, я переносил все, притом совестно было и перед товарищами жаловаться на сырость. В середине поста у меня явились лихорадочные припадки, но я перемогался кое-как, делаясь с каждым днем все больнее и больнее.

— Умрешь ты, Бахарев,— говорил мне Глотов,—вот тебе и сказ весь.

— А что, это бы важно было,— хохочет Рязанов,— мы бы его похоронили с респектом.

— А я бы надгробную речь сказал...— поднимал верхнюю губу Крутояров, что всегда предшествовало его смеху.

Но дело приняло другой оборот, я отделался легкой лихорадкой, а Глотов однажды утром проснулся, и у него пошла горлом кровь, доктор сказал, что пустяки, но кровь шла. Глотов ушел в больницу.

— Умрешь, Васька...— говорил Рязанов на прощанье своему товарищу.

— Ну, уж и умирать от всяких пустяков...— улыбался Глотов бледными губами.

— Я тебе, Васька, эпитафию важнейшую сочиню...— тряс Крутояров Глотова за руку.

— Не ходи ты, Васька, в эту больницу, там и здорово-го-то человека недолго заморить, не то что больного. Останься, умереть, так и здесь умрешь...—заверял Рязанов.

— Здесь сыро... я простудился, вероятно, как-нибудь.

— Пустяки! Посмотри на нас с Крутояровым... а Ба-харев-то на што! Стыдно, Васька, тебе будет умирать, если Бахарев жив останется.

— Ничего не поделаешь...— печально качал головой Глотов, улыбаясь своей спокойной, уверенной улыбкой.

— Дон-Кихота-то захвати с собой, все веселее будет, да богу-то побольше молись, а мы с Крутояровым здесь выпивать почаще будем за твое здоровье. А то еще так сделай: пообещай свечу какому-нибудь угоднику или на богомолье сходить куда-нибудь... Я, когда в училище, всегда так делал перед экзаменами, а после и позабудешь все, как выздоровеешь...

Глотов ушел, мы остались жить втроем.

— Пожалуй, 1Васька-то в самом деле умрет,— размышлял Рязанов,— жаль парнюгу, дельный бы парень, пожалуй, вышел.

— Не умрет, палкой не убьешь его,—уверял Крутояров.

Через полтора месяца Глотов по болезни уехал домой.

— А ведь и в самом деле умрет...— начинал сомневаться Крутояров.

9 глава

Была пасха. Тронулся лед, река вскрылась. Весь городской берег был усеян барками, толпы оборванных захудалых бурлаков снозали по городским улицам, проживая последние гроши.

— Это все твои соотечественники...— говорил мне Рязанов.

— Есть и соотечественники.

— Скоро экзамены, и домой.

— Да-

Мы сидели у открытого окна, снег вполовину стаял, но зато непроходимая грязь стояла по всем городским улицам, которым и во сне не снилось что-нибудь подобное мостовой. Крутояров уехал на праздник домой, и мы вдвоем с Рязановым распивали чай по-прежнему перед открытым окном.

— Отличное дело — этот чай...— обливался Рязанов потом.

— Алексей, ты куда? — спрашивал он через минуту кучера хозяина дома.

— Так маленько разгулять, значит,— улыбался Алексей, молодой парень с окладистой русской бородкой. Этот Алексей замечателен был тем, что ухаживал за хозяйской дочкой, которая, видимо, сочувствовала ему. Крутояров давно подметил завязавшиеся отношения и не упускал случая подтрунить над Алексеем, который по целым ночам просиживал с гармоникой в руках за воротами, поджидая, когда вполовину откроется окно во втором этаже, откуда смотрела на Алексея пара голубых светлых глаз, принадлежавших хорошенькой хозяйской дочке.

— Достоишь ты, Алешка, у ворот-то,— разговаривал Крутояров в форточку,— попадет ужо в загривок-то... Мотряй!

— Покедова бог милостив...

— До поры до времени. У хозяина шея-то потолще твоей будет, как раз налупит бока-то.

— Не за што...

Размилая Груня утром Рано окна отперла.

На меня в окно смотрела.

Ручкой правой, бровью черной повела ..—

тихонько напевал Алексей, подыгрывая на гармонике.