Худородные

Тимофеич приехал двумя годами раньше нас в семинарию и застал еще в живых эти знаменитые семинарские рекреации; мы же их не застали. Рязанов и Крутояров учились в духовном училище, которое находилось в самом здании семинарии, а потому рекреации давали и семинаристам, и уездникам.

Вольное было время, дедовщиной, стариной веяло от него, когда живали деды веселей своих внучат.

Я маленьким был очень религиозен, в училище эта религиозность меня не покидала, теперь никак не могу припомнить тот момент, когда совершился переворот в моих религиозных убеждениях. Помню только, что сойдясь с Рязановым, я вел себя уже как атеист. Этот атеизм был, конечно, полудетским, неосмысленным, но почва была, и мы с Рязановым целые дни проводили в диспутах богословского характера. Мы разбирали подробнейшим образом самые запутанные вопросы, которые особенно ставили нас в тупик. Первое, что было предпринято, это отрицание бытия божия.

— Вот только эти мощи...— смущался я каждый раз, вспоминая о слабом пункте моего отрицания.

— Да что мощи,— болтал ногами Рязанов,— мощи восковые.

— Да ведь ты не видал?

— Не видал, а знаю.

— Откуда же это знаешь?

— Да уж знаю, люди сказывали.

— А знаешь, что мощи пересматривают через известный срок, перекладывают из одной раки в другую.

— Знаю и это, мудреного тут ничего нет. Живет какой-нибудь угодник, молится, постится, плоть свою истязает, ну и останутся от угодника одна кожа да кости. Чему тут сохнуть-то. А то есть земля такая, положат в нее мертвого, он не портится. Кажется известковая земля...

— А все-таки люди-то перекладывают...— не убеждался я.

— Кожу да кости перекладывают, что им сделается.

— Ты прикладывался к мощам-то?

— Прикладывался, какое-то черное пятно.

Так вопрос о мощах и остался открытым, хотя другие были решены в положительном смысле. Крутояров безучастно относился к нашим спорам.

— Есть бог — хорошо, нет бога — тоже хорошо...— рассуждал Крутояров.

Глотов защищал бытие божие, обзывая нас дураками и безбожниками.

— Рече безумен в сердце своем — несть бог...— поражал он нас.

— Не всякому слуху, Васька, верь...

По вечерам Глотов подолгу молился перед иконой, поставив с собой маленького брата; мы в это время обыкновенно были уже в постелях.

— Молись, Васька, пуще. Нет бога кроме бога, а Магомет — пророк его...— поощрял Рязанов, запуская клубы дыма,— твое дело плохое.

Глотов откладывает поклоны в землю. Крутояров ходит из угла в угол по комнате.

— Васька этот боится смерти пуще всего,— смеялся Рязанов над молившимся Глотовым,— оттого он и молится прилежно. Его тоже не скоро надуешь. Мы как-то жили на квартире около гробовщика, в семинарию ходить приходилось около его лавки, где выставлены были всякие гробы на вид; 1Васька всегда проходил мимо и глазом навести боится. А теперь он за ангельников своих молится. Васька, перестань ты понапрасну время терять, читай уж лучше Дон-Кихота.

Глотов читал Дон-Кихота несколько месяцев после молитвы вечерней, сосредоточенно перелистывая одну страницу за другой. Он и к легкому чтению относился с таким же серьезным вниманием, как к греческим и латинским спряжениям и алгебраическим формулам. Вообще, за что ни брался Глотов, он ко всему относился серьезным образом, что составляло отличительную черту его характера.

Время шло к масленице. У хозяйки завязалась свадьба. Женихом был какой-то молодой приказный, с бледной поношенной физиономией. Невеста, русоволосая девушка с серыми глазами, части оставалась наедине со своим женихом, и нам приходилось иногда выслушивать длинные разговоры, так как наша комната отделялась от хозяйской всего тонкой дверью.

— Ты, Саня, любишь меня?..— спрашивал в десятитысячный раз запьяневший приказный, наливая рюмку.

— Люблю, Петя...— слышался тихий голос невесты.

— То-то, смотри...— слышно было, как он выпивал рюмку,— ты лучше не выходи за меня, если не любишь.

— Нет, я люблю.

— Ты скажи мне прямо, если не любишь...—цедил сквозь зубы жених, прожевывая закуску.

— Люблю...

— Ну, поцелуй, если любишь.

Слышался длинный сонливый поцелуй, от которого тошно было даже в нашей комнате.

— Еще целуй меня...— разнеживалась «приказная строка».

Поцелуи звучали, точно кто поздней осенью шлепал по лужам.

— Эк их разбирает... — плевался Рязанов, — лижутся как телята.

8 глава

Наступил пост, первую неделю мы ходили утром и вечером в семинарскую церковь, так как положено было первую неделю всем семинаристам говеть неопустительно. Мы с Рязановым в церкви стояли в одном ряду и все время беседовали о разных предметах, за что иногда и получали внушения от помощника инспектора. Классов не было, время было свободное, мы от нечего делать занимались чтением разных книг, которые мы получали из Публичной библиотеки. Между прочим, нам попался пятый том Писарева, в котором нами и была прочитана «Университетская наука». Я читал вслух. Рязанов слушал и делал некоторые комментарии.