Худородные

В домашней жизни Крутояров был гораздо тише, чем в общественной, что зависело, по всей вероятности, от влияния степенных товарищей. Рязанов тоже не был таким степняком, каким казался в классе, только один Глотов не терял ни одной йоты из того, чем был в классе. В домашней жизни, несмотря на всю степенность, Глотова товарищи называли просто Васькой, вероятно, по старой памяти, потому что они были знакомы уже лет шесть, Крутояров и Рязанов не упускали случая пошутить над Глотовым, происходили иногда забавные сценки. Ближе всех я сошелся с Рязановым, хотя в характерах наших была громадная разница.

— Учились мы, братцы, в училище не по-твоему,— рассказывал мне иногда по вечерам Рязанов, поглядывая на меня исподлобья,— учились не два года, а целых шесть лет. Видали видов не мало. Помню, как отец вез меня, мальчугана, учиться. Всю дорогу я ревел. Пришлось на пути заехать к Крутоярову, отцы-то наши были знакомы, а мы еще нет. Только увидел я у Крутоярова отличные удочки, и стоят они на дворе, у меня был с собой нож, я взял да все крючки и обрезал. Украл, что будем делать.

— Да и я у тебя в долгу не остался, Рязанов, ты куда-то вышел, лошадь, у вас была сивая, я подкрался да чуть ей не полхвоста отпластнул. Волоса нужно было на удочки. Я хотел было весь хвост отрезать, да побоялся.

— Значит — квиты.

— Квиты.

— Привез это отец меня в город, привез в училище, вижу, дело плохо, только решил я про себя, что в училище не останусь ни за что, а пешком домой. Отец схитрил: «Ты, говорит, побудь в училище, а я съезжу на час по делам, а потом, говорит, заеду за тобой. Так и уехал, не простился со мной, уж я ревел-ревел после. Главное, бе-жать-то не знаю в которую сторону домой, а то бы непременно убежал. Пообжился я маленько в училище, попривык, вдруг меня выбирают в архирейские певчие. Мал был, глуп, как таракан, пишу отцу, так и так, что делать. Архирейских держали на казенном содержании, отец с большого-то ума и прельстился им, переходи, говорит, пока берут. Так, в этих архирейских певчих я года три и состоял.

При воспоминании жизни в певческой Рязанов постоянно приходил в какое-то ожесточенное состояние.

— Тут в певческой я с Васькой сошелся, он был такой карапуз, мы его с первого раза прозвали церковным старостой. Помню, как мы жили в певческой. Над нами был старшим Топорков...

При воспоминании этого Топоркова Рязанов всегда скрежетал зубами.

— Встанет ночью — эй, такой-то, принеси мне воды напиться. Не идти нельзя,— изобьет, нечего делать, когда придет очередь, встаешь ночью да бежишь в сени, где стояла зимой и летом вода. Много разных штук выкидывал этот Топорков над нами, а сам был ростом маленький, зол, как змей. Только и зол же я был на него, бывало встану ночью да часа два молюсь, все прошу себе у бога силы, чтобы отколотить проклятого Топоркова. Года через три я подрос, из певческой вышел, встретил где-то Топоркова и давай с ним расправляться. Так отколотил его, что будет меня помнить.

Помню, как я получил от отца целковый. Показать боюсь, пожалуй, отнимут. Думал-думал, наконец, отправился с целковым на черный рынок, зашел в харчевню, потребовал себе рюмку водки, а самому всего еще десять лет. Все смотрят, хохочут надо мной. Выпил я первую рюмку—понравилось, весело сделалось, я другую, потом третью. Была зима, на улице мороз. Не помню, как вышел я на улицу, только очнулся я уже в снегу около части. Какой-то крестьянин ехал мимо, видит в снегу человек замерзает, ну и давай меня будить. Проснулся, вижу, темно, вечер, а встать не могу. Спасибо мужичку, довез меня до певческой, а тут уж я кое-как дополз до своего места. С похмелья дня три тогда ломало меня.

— А мы с Васькой так получше сделали,— рассказывал Крутояров.— С третьего класса Макшим забрал нас в свою канцелярию письмоводителями, житье было хорошее, люди в классе, а мы в канцелярии. Писали мы