Худородные

— Идем... недалеко тут, по одному делу.

— Возьмите меня!

— Нет, тебя нельзя, сиди дома с Мишей.

— Братцы, возьмите меня!..— молил Сенька слезным голосом.

— Куда тебя, сиди дома.

Для того, чтобы Сенька не погнался за нами, мы спрятали его сапоги, так что ему поневоле пришлось остаться дома.

Ночь была светлая, морозная. Помню, как шли мы вдоль по семинарской улице, по направлению к семинарии: тысячью тысяч глаз смотрело небо на землю, лучи месяца застыли в морозном воздухе, ослепительными огнями горел снег на дороге. Везде в окнах был свет, везде добрые люди готовились по-христиански встретить праздник. А мы, шатаясь, брели по дороге, которая мешалась в наших глазах. Помню, как небо качалось и дрожало надо мною, как прыгали в воздухе лучи месяца, как трепетали на земле тени от домов... Да, это я был пьян, это мне так казалось, а в действительности было все так тихо, просто и торжественно, как и все в городе.

— Смотри, господа, ухо востро, а то как бы не попасть на глаза начальству...— предупреждали мы благоразумно друг друга, рассуждая, что товарищи и порядочных людей подчас могут довольно сильно напиваться.

Вот и семинария заблестела перед нашими глазами своими освещенными окнами, которые в наших глазах как будто потеряли немного прежнюю симметрию.

— Пожалуйста, господа, осторожнее,— еще раз предупреждали мы друг друга, входя на парадное крыльцо.

Нас было человек восемь, и все были навеселе порядочно, так что швейцар, стоявший у дверей, несколько подозрительно посмотрел на нашу нетвердую походку. Помню, как мы поднимались в третий этаж, как я держался за перила лестницы, чтобы не упасть, как падали и вставали мои друзья.

— Настоящая пирамида эта проклятая лестница...— плевался Иван, изнемогая под тяжестью собственного тела.

Не помню хорошенько, как мы очутились в номере у Тимофеича, где нашу пьяную кавалькаду со всех сторон окружили семинаристы.

— Начальство шатается по номерам,— предупреждал нас Тимофеич,— смотрите — ухо востро.

— Знаем сами,— улыбались мы.

Через несколько минут благоприятные известия с поля битвы несколько успокоили взволнованное состояние душ пятого номера, и Тимофеич снял со стены свою скрипицу.

— Тимофеич,— докладывал Иван,— вон Смайльс пишет, что для того, чтобы научиться порядочно... заметь, только порядочно, играть на скрипке, необходимо для этого в течение двадцати лет употреблять по шести часов ежедневно.

— Это, может в Англии, а у нас за неимением гербовой пишут на простой...— смеялся Тимофеич, настраивая свой инструмент.

— Русскую, Тимофеич!

— Чувствую, братцы.

— С перехватом, слышишь.

— Не ударим лицом в грязь.

Грянула музыка, полились звуки, какая-то бесшабашная удаль охватила каждого под наплывом этих звуков. Началась пляска. Даже Иван не стерпел и начал изображать русскую, что случалось с ним довольно редко.

— Иван, Смайльс двадцать один год учился плясать-то...— острил кто-то над Иваном.

— Homo sum, hihil humanum mihi alienum est,— выкалывал Иван какое-то коленце.

— Пал Петрович, пирог-то поспел..— кричит Сенька, отворяя двери в пятый номер.— Они, сукины дети, ушли от меня и сапоги спрятали...— ухмылялся Сенька,— а я взял да пимы надел... Ничего не поделаешь... Я им говорю: братцы, возьмите меня с собой, а они мне: куда тебя, дурака, сиди дома... Во как!

Сенька сильно шатался, мы удивлялись, как он дошел до семинарии и поднялся в третий этаж.

— А н-ну, поворотись-ка, сынку...— И Сенька принялся отхватывать русскую, которую плясал мастерски.

Сенька плясал в больших пимах и в шубе, что было тяжело и не пьяному человеку.

— Эх ты, рассукин сын, комаринский мужик...— тяжело приседал Сенька после двух-трех концов русской в квадрате.

Долго продолжалось веселье, я прилег на койку Тимофеича и смотрел кругом осоловевшими глазами.

— Что, Коля, и ты от древа познания добра и зла...— говорил Тимофеич, похлопывая меня по плечу: Я в ответ только махнул рукой.

Не помню, как все разошлись из комнаты, но, проснувшись, я долго не мог сообразить, где я нахожусь. Перед моей койкой стоял круглый стол, около которого сидело несколько семинаристов, между прочим, на моей койке сидел Тимофеич, играя в карты с Ляпустиным, который когда-то во время оно хотел закалить мой ножик и из-за которого мне тогда сильно досталось. Я всегда любовался Тимофеичем, его открытым прямодушным лицом, манерой говорить, держать себя. Но, играя в карты, он воодушевлялся особенно сильно, так что просто хотелось его нарисовать.

— Ходи, ходи...— змеем шипел Тимофеич, язвительно подсмеиваясь над своим партнером.

— Сходил...— раздумывал Ляпустин над своими картами.

— Посмотри, Коля,— обращался Тимофеич ко мне,— как я его, долгополого, посажу на печку... Ха-ха-ха!

— Пиши заблаговременно, Тимофеич, письмо к родителям, чем балясы-то точить понапрасну.— Ляпустин за

словами не лез в карман и всегда отличался особенным добродушным юмором чисто русского пошиба, то есть какого-то крайне безобидного, но подсмеивающегося над всеми.