Худородные

Семинаристов отпустили на Рождество, с нашей квартиры никто не поехал никуда, и мы только поздравляли отправлявшихся на родину проводить праздник. Получив отпуск, семинаристы кутили напропалую, начальство смотрело на это пьянство спустя рукава, потому что в неучебное время. Такой, например, выходит случай: едет Тессара по семинарской улице, от барыни выходит семинарист зело подкутивший и с бутылкою в руке.

— Вы это что...— удивляется Тессара.

— Домой сейчас еду, Алексей Алексеич!..— показывает семинарист на бутылку.

— Так уж убирайтесь, пожалуйста, поскорее, подоб-ру да поздорову.

— С-сию минуту, Алексей Алексеич!

Без меня меня крестили,

Я на мельнице был...—

приплясывал семинарист около кабачка, улыбаясь Тесса-ре, который, махнув рукой, отправился далее.

Без меня меня женили.

Я в лесу дрова рубил...—

пел семинарист, возвращаясь снова к барыне, где дым стоял коромыслом.

Мы оставались на праздник в городе, а потому закутили горше прежнего. К нам присоединились другие, также оставшиеся в городе на праздник, так что наша квартира сделалась средоточием пьянства.

Представляется мне, например, такая картина, в комнате полусвет, какие-то тени бродят по комнате, наталкиваясь друг на друга. Некоторые из теней сидят около стола, другие лежат на ящиках, на полу; в комнате накурено до того, что по семинарской поговорке, «хоть топор весь», какие-то одуряющие пары носятся в воздухе вместе с табачным дымом, углы промерзли, окна покрыты сплошным льдом, на полу сор и грязь. Мебель разбросана по комнате без всякого порядка, на полу книги, на единственном столе около лампы группа бутылок, пустых и наполненных, целых и сломанных, тут же рюмки, стаканы, латка с жареным картофелем, корка черного хлеба, на обрезке бумаги объедки колбасы. Из переднего угла на всю эту картину неприветным оком смотрит какой-то святитель, покрытый толстым слоем пыли.

— Эх, черт с ними со всеми...— машет рукой Сенька, усмехаясь иронически какому-то стулу.

— С кем это, Сенька?

— С ними...

— Да с кем, с ними?

— Чего?

— Вышибло из памяти-то, видно?

— Не понимаю...

— А мне,— ораторствует Иван,— на репетициях ректор по алгебре поставил нуль и приписал, что я «груб»... Я ему сказал, что не понимаю задачи, а он мне: ты, братец, грубишь... Выпьем разве для воображения.

— Выпьем,— лепечет Сенька.

Внизу, где жил Лука с семейством, поднимается шум, это пьяный Лука начинает показывать свою власть и для начала бьет свою жену, которая спасается от него к нам. Мы принимаем участие в этой распре, вяжем Луку, усмиряем его, поливаем водой, пока он не изнемогает совсем.

— Эх, Пал Петрович, пирог-та...— бормочет Лука, закатывая глаза.

— Эй ты, Аника-воин, тараканья сила, бабья война!..— кричит Сенька, садясь на брюхо Луке.

— М-м-м... — мычит Лука, стараясь развязать руки,— р-развяжите, кутьехлебы!..

— Лежи знай, курицын сын, тараканья плешь,— торжествует Сенька на брюхе у Луки, — говорил я тебе давеча, чалая твоя борода, што не тягаться тебе со мной на счет выпивки-то: тебе нюхать водку-то и то с ног будешь валиться, а вздумал пить еще, да за мной тянуться... Куда тебе!

— А не р-ра-здражай... — глухо ворчит Лука, не имея сил поднять отяжелевшие веки.

— Эх, Лука, Лука, напился ты, как сукин сын...— увещевал Сенька Луку,— как тебе не стыдно.

В комнату входят новые гости.

— У вас там за воротами человек пять в снегу замерзли...

Выбегаем за ворота, действительно лежат люди в снегу, точно не живые.

— Вставайте, бесовы дети!..

Перетащили в комнату, отогрели, привели в чувство, народ оказался все знакомый.

— Как это вас, господа, угораздило в снег-то забраться, замерзли бы совсем.

— Да шли, шли, значит, добрались до ворот, да и легли отдохнуть, а тут и заснули.

— Молодцы! Благодарите бога, что спасли вас от смерти.

— Вот бы погреться...

— Погреться? Это дело.

Началось отогревание, кончившееся тем, что все ожили.

Дым и смрад в комнате, гул голосов, обрывки песен, несвязное бормотание пьяных повисло в воздухе. Каким-то разбойничьим притоном выглядывала наша квартира.

— Неловко мне, — говорит Добродеев, ухватываясь за косяк двери.

— Что такое?

— Горит все...— показывал Добродеев на грудь.

— Воды хочешь?

— Воды... поскорее воды... со льдом... холодной воды...

Принесли громадный железный ковш, полный воды со снегом. Добродеев с жадностью ел снег, запивая ледяной водой.

— Хорошо?

— Дайте еще снегу...

— А воды?

— Еще ковш.

Два ковша воды со снегом, заключавших по крайней мере бутылки четыре, не смогли утолить внутреннего жара, и Добродеев выскочил на улицу в одном сюртуке, лег прямо спиной на снег, расстегнул рубашку и обложил всю грудь снегом. И это при 25° мороза.

— Простудишься!

— Ничего, не простужусь, не в первый раз...

Полежав минут с пятнадцать в снегу, Добродеев возвратился обратно в комнату и выпил две рюмки водки для согревания.

Пели песни, плясали, кричали, спорили... Кто-то предложил отправиться в семинарию, предложение было принято. Но вопрос заключался в том, как оставить Сеньку дома, потому что он лыка не вязал окончательно.

— Вы, братцы, куда это?..— допытывался Сенька, поглядывая на наши сборы.