Худородные

Время приближалось к святкам. Дни были коротки, классы начинались при огне, кончались тоже чуть не при огне. Перед рождеством были назначены репетиции, которые заставляли иногда новичков подумать о своей судьбе, но большинство относилось к репетициям равнодушно, как и к всему на свете. Новички принатерлись около семинаристов и начали втягиваться в их жизнь. Явилось пьянство, охватившее почти всех. Пили один на один, пили по двое, пили по трое, пили компаниями человек в десять-пятнадцать. Начальство смотрело изо всех сил, но, как обыкновенно бывает в этих случаях, ничего не могло заметить, нападая вместо виноватого на правого. И на нашей квартире открылось такое повальное пьянство, от которого выходил сух только один Мишенька, не бравший вина в рот. Кроме Катеньки, выступила на сцену одна из участниц семинарского пьянства, общеизвестная барыня, державшая кабачок по семинарской улице. Эта барыня получила известность, во-первых, тем, что открывала широкий кредит своим знакомым, во-вторых, тем, что ее кабачок устроен был особенно замысловатым образом, как нельзя более удобным для семинаристов. Дело в том, что рядом с кабачком, в соседней комнате, находилась мелочная лавочка, так что, заходя в нее, можно было получать то же самое, как и в кабачке. Последнее обстоятельство представляло то удобство, что начальство следило недремлющим оком, чтобы семинаристы отнюдь не посещали кабачков. Заходя а мелочную лавочку, никто, конечно, не мог навлекать на себя никаких подозрений, а это было очень выгодно, тем более, что кабачок барыни находился недалеко от семинарии, так что, идя в семинарию и из нее, можно было без всяких стеснений среди белого дня заходить под ви: дом благочестия в мелочную лавочку. Вообще барыня была большой находкой для семинаристов, которая, кроме всего описанного, пускала в широких размерах заклады, так что летом к ней тащили зимнее платье, зимой— летнее. Барыня была изобретением нашего времени, тогда как наши предшественники, Мишели, Михельсоны, Тимофеичи и т. п., поклонялись всецело не менее известному Ивану Никитичу, державшему кабачок в двух шагах от семинарии.

Осенью хотя мы и попивали, но не в таких размерах, как перед рождеством. В одно прекрасное время после обеда мы вдруг по какому-то единодушному соглашению решились справить чьи-то давно прошедшие именины, потому что когда-то бывший именинник получил порядочную сумму. Отправились к барыне, откуда и были принесены бутылки с жидкостями разного цвета. По какому-то странному совпадению были принесены грецкие орехи.

— Целая батарея!..— улыбался Иван, расставляя бутылки по столу.

— Вот приедет Тессара, задаст она вам... — смеялся Миша над нашим замыслом.

— Ничего не задаст, Мишенька, будем хитры, как змеи, и чисты, как голуби.

— Увидим, братцы.

На именины, как водится, собрались друзья и приятели, и загорелся пир. Сначала пили наливку, потом перешли к простому, далее следовал кабацкий ром, самая злейшая и вонючая одуряющая жидкость, ничего общего не имеющая с тем, что продается под именем рома в погребках и что под этим именем привыкли понимать все порядочные люди.

— Это, братцы, гром... Стукни-ка! — говорил Сенька, поднося Ивану рюмку рому.

— Боюсь... — недоверчиво посматривал Иван на поднесенную рюмку.

— Да ну тебя, не будь хуже бабы... Понимаешь.

Иван выпил.

— А вот этим закуси. — Сенька поднес Ивану рюмку наливки.

Иван выпил.

— Вот друга я люблю, зато уж чванных не терплю,— заплетавшимся языком выговаривал Сенька.

Я по каким-то неизвестным причинам люблю смотреть, как пьют и наблюдать далее, как вино постепенно действует на человека и, наконец, лишает его разума. Вот Иван выпил и закусил, и жутко ему с непривычки, в голове тяжело, на желудке черт знает, что делается. Жажда не жажда является, а пить хочется: посидел Иван еще минут десять и потянулся за второй рюмкой.

Выпьем, что ли, Ваня.

С холоду да с горя.

Говорят, что пьяным По колено море..

пел Сенькаг покачиваясь из стороны в сторону. Он начал пить недавно, всего несколько месяцев назад, но он не любил останавливаться на полдороге.

— Пьяница ты эдакая...—тряс его потихоньку Миша, улыбаясь своей вечно добродушной улыбкой.

— Ничего, Миша, смалкивай... Нас тоже не скоро оплетешь...

— Что говорить!

— Ты не смотри на меня, что я пьян... Это только сегодня, потому нельзя — именинник...

— Ладно, вижу, что хорош.

— Ты не подумай, Миша, Сенька-то ведь себе на уме.

— Знаю, знаю.

— Его ведь на кривой-то кобыле не скоро объедешь... Д*да!

— Не объедешь.

— Потому не лыком шиты.

— Не лыком.

— Да ты не смейся, чтоб тебе пусто было.

— Зачем смеяться: по Сеньке и шапка. Иди, вон приятель сидит, ишь, как назюзюкался, нос-то, как вишня...— И Миша, подвел Сеньку к Луке, сидевшему на сундуке и легонько покачивавшемуся из стороны в сторону. Лука, немного подпивши имел обыкновение каким-то хитропростодушным образом улыбаться в свою чалую бороду, точно он этим хотел сказать, что меня-де не проведешь.

— Где приятель?

— Вон, вон, что рыбу-то по сухому берегу ловит...— смеялся Миша, указывая на Луку.