Худородные

Уже по выражению бурсацких физиономий он сразу заметил, что дело неладно. Потянув в себя воздух, он только покрутил головой. Бурса пришипилась и замерла. От-лукавого держал в кармане дрожавшей рукой трубку мира, Епископ не успел выплюнуть бумагу, которой в общей суматохе набил себе рот. Чтобы отбить табачный запах, бурса жевала всевозможную дрянь: серу, фиалковый корень, какое-то особен¬но вонючее дерево, а в критических случаях просто бумагу.

— Опять, бестии, курили,— победоносно проговорил Сорочья По¬хлебка, улыбнувшись.— Ну, ты, протяженносложенный, дохни!— обра¬тился он к От-лукавого.

Бедный малый дохнул прямо в нос Сорочьей Похлебке.

— Злейшая махра...— с ядовитой улыбкой заметил инспектор.— На¬тянулся, как пожарный солдат... Ведь натянулся?

— Мет,— упрямо отвечал От-лукавого.

— А ты тоже нет? — проговорил инспектор, поворачиваясь к Патро¬ну.— Дохни... Ах, каналья!

На очереди оставался Епископ, но он уже не мог дохнуть, потому что весь рот у него был набит бумагой, и он не смел ее выплюнуть.

— Хорош... нечего сказать! — умилился Сорочья Похлебка, загляды¬вая в рот Епископу.— Подавишься, бестия...

Дышло, Атрахман и Шлифеичка не успели еще прицелиться к душ¬нику и поэтому дохнули в начальнический нос всей пастью.

— Ну-ну, довольно... Эк вы, сердечные, наперлись луком,— прогово¬рил инспектор делая гримасу.— Вижу, что еще не успели натянуться... Извините, что помешал. Ну, друзья мои, так вы не курили? — обратился он к виноватым.

Все трое молчали, как зарезанные.

— Так ты не курил?!.— повышая голос, закричал Сорочья Похлебка и, ухватив Патрона за волосы, поднял его своей могучей десницей «на воздуси».— Не курил, щенок?

— Нет, отец Павел, не курил,— смело брякнул Патрон, болтая кон¬вульсивно ногами, как повешенный.

Несколько тяжелых оплеух оглушили Патрона, и он кошкой, в три переверта полетел под стол. От-лукавого и Епископа постигла такая же участь, с незначительной разницей. Процедура наказания разгорячила Сорочью Похлебку, и он особенно жестоко «отполевал» Епископа, у кото¬рого толстая рожа только щелкала под ударами.

— Ах вы, мерзавцы!..— ревел Сорочья Похлебка, задыхаясь от пере¬полнявшего его озлобления.— Я еще с вами расправлюсь. Завтра же пропишу вам ве-лико-лепней-шую порку,— растянул он с особенной вы¬разительностью последние слова.— Вы у меня будете помнить... я вам задам... я...

Сорочья Похлебка произвел сейчас же самый тщательный обыск, и на сцену появилась сначала трубка мира, а затем несколько готовых крюч¬ков и два кисета с табаком.

— Очень хорошо, очень хорошо,— говорил Сорочья Похлебка, загре¬бая все эти corpus delicti в свой карман.— Вы думаете, что я ничего не вижу, ничего не знаю... Ха-ха! Не-ет, голубчики, меня не проведете. Я вас всех насквозь вижу...

Последняя фраза слишком часто употреблялась Сорочьей Похлебкой, и поэтому бурса относилась к ней с иронией. Маленькие успехи кружили голову Сорочьей Похлебки, и в глубине души он сам верил, что все знает и все видит. Впрочем, в этом случае он повторял только ошибку других очень умных людей. Бурса в тысячу раз лучше изучила Сорочью Похлебку с тонкой наблюдательностью каторжников и, действительно, знала его насквозь, но он не знал бурсы, утешаясь маленькими победами. И теперь он возвратился к своей Фане настоящим победителем, глубоко довольный своим успехом.

— Одначе... здорово взвеселил! — отозвался первым Патрон, нарушая мертвое молчание занятной.

— И точно черт его принес?! — удивлялся простодушный От-лукавого.

— Господа, у нас есть ябедник!.. — провозгласил навею занятную Епископ.— Недаром Сорочья Похлебка хвастается. Я вам говорю!

Этот возглас был ударом грома для всей занятной, и все со страхом переглянулись, особенно за теми столами, где сидели маленькие бурсаки. Ябедник — ужасное слово в бурсе. Вся история бурсы, все ее предания, душевный строй каждого бурсака в отдельности был против ябедника.

— У нас есть ябедник,— повторил еще раз Епископ самым многозна¬чительным тоном, как капитан, открывший в своем корабле течь.

III