Художник Её Высочества

Снова всосала в себя «Тверская», на этот раз узенькая, средиземноморского типа улочка. Тут же, в упор обнаружилась такая безукоризненная каннелюра, что хоть заплакать от восторга. Изумительные вогнуто-выгнутые профили входа и арочных окон вылизывали горячими языками линии жизни, не забывая самые мельчайшие каллиграфические штришки. Спаренный дом Государственного комитета по науке ходил ходуном. Похотливо тряслось лицо фасада, урчали полости квартир, научно трансмутирующие последних людишек, вибрировали сточные трубы-ребра, шесть колонн в арке звенели от сексуального напряжения. Не хватит ли? Ещё не достовало художнику кончить «рафаэлевой смертью». Поэтому пришлось спустится на станцию «Площадь революции». Вспугнул читающую женщину, погладив ей бедро, пожалел пухлощекого юношу, почти мальчика, в руке шестереночка, пальцы другой руки прострелены, тронул доломитовый квадрат, разгневав моряка с «Марата», стрелявшего в юношу, возбудил недовольство товарищем у моряка с крейсера «Аврора», посочувствовал осовиахимовке, беременной запасным парашютом, чем тоже рассердил смелую скульптуру, смутил купальщицу, распираемую могучей, бронзовой от загара, плотью, предлагая ей снять купальник. Потом уносил ноги, оставив дерущихся между собой гигантов и гибнущую станцию, разрушаемую перессорившимися хозяевами. Самсон не только хитрый, он имеет предназначение к обрушению столбов, державших кровлю метрополитена. «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Филистимляне загнулись, а провокатор оставляет после себя только обведённую мелком фигуру на плоскости. На то он и провокатор, чтобы саму фигуру не оставлять.

Но подземелья выпустили не сразу. Пробежав почти всю мебиусную дорожку до поверхности, на станции «Библиотека имени Ленина», остановился в размышлении, какую жертву сделать, чтобы открыли выход. Всем известно, что на этой необычной, со смещенной энергетикой станции, качает. Милиционеры не раз выводили на поверхность молодых людей, которые, закрыв глаза, раскрыв крестом руки, баловались раскачиванием вперед и назад. Некоторых качало в интервале от семидесяти до ста десяти градусов. Подземелье приняло жертву после скорябывания с дверного стекла с надписью «Не прислоняться» лишних букв и отпустило «Не слон» а.

Легковозбудимые легкомысленные фонтаны столицы доутолили тактильный голод. Его у современного человека не меньше, чем у пещерного. Может быть даже больше, если принять во внимание всеобщую автоматизацию, механизацию, компьютеризацию и специализацию сегодняшнего дня. Каменная корочка хлеба, вынутая из печи индивидуализации, горяча. Хлеб насыщает, но если небрежно смешивать понятия, как ощущения, с ним хочется терпеливо общаться. Перекидывать остывающий хлеб с ладони на ладонь, стараясь при этом терпеть как можно дольше, где-то даже поднимаясь или опускаясь, в зависимости от типа, до мазохических игр. И не особенно расстраиваться по поводу присяжного прозябания, выраженного самым поганым законом во вселенной, под именем «энтропия», а просто немного подождать, зная, что за почти остывшей корочкой, если её вскрыть, как грудную клетку, будет для игрока-трепанатора чудо еще одной жизни; и пар в лицо, и дух, и душа, и атмосфера, в которую захочется опустить свои вяловатые рецепторы. Всё живое! Всё живое, но рецепторы перестали воспринимать вывернутую наизнанку странную жизнь Не беги, художник. Остановись! Возьми паузу.

— Отвинтил-таки с мясом!

Бадьян Лабунько был чему-то страшно рад. Он так хохотал, что не представляло никакого труда пересчитать его каменные пломбы в верхних зубах. Запнулся художник — взял паузу.

…Плюс «Бельфлёр-китайка», плюс «Пепин шафранный» или обыкновенная «Антоновка обыкновенная», само собой душистейший «Апорт», даже московская «Грушовка». Но если уж приходилось выбирать между десятью тысячами сортов яблок, существующих на Земле, то конечно «Анис бархатный» или «Джонатан» — крепкие, сжатые кулачки, лаковые, источающие аромат горной свежести. Степан — человек с яблоком в руке. В дурную погоду, в лютые морозы (и особенно в морозы, будто маленькое солнце в ладошке), в заурядный денек, куда бы ни направлялся, где бы ни закручивал спирали мероприятий, всегда можно увидеть в его руке красивое яблоко. Художник просто брал яблоко и шел по миру. Иногда съедал сам в конце спирали, понимая толк во всех оттенках вкуса. Иногда дарил встречной понравившейся незнакомке, вместо объяснений нежными фигурами. Или играл трехлетний ребенок в песочнице, отвлекся на мгновение в сторону, повернулся к своему грузовичку, а в кузове лежит яблоко. И поражается дитё, тужась сообразить, с каких небес оно прилетело, забыв, конечно, по слабости детского разумения о дяде, только что проходившем мимо.