Художник Её Высочества

— Персоналии многочисленны. Того же дьявола зовут то Люцифером, то Вельзевулом, то Мефистофелем. У нас — шкодливый Анчутка Беспятный. В Италии — Фарфарело-мотылек, Тентеннино-мямля. В Англии — Гусберри-крыжовник. У меня на коньяк такая специфическая реакция! Одно слово: щебетание. Я прямо способен…

— Перевалить через переврал. Граждане, если следующую не заем, я вам всё обратно верну в первые руки.

— Хорошо привязанному больному анестезия не нужна. Пьянее будем! Что я хотел ещё умное сказать..? Да, вспомнил. Где богообжиг горшков? Ответ: везде. Черти собирались в Вальпургиеву ночь на берегу Иордана. В Испании — пески под Севильей, сборища у Беневентского орешника, в Исландии — на огнедышащей Гекле, около Киева, естественно, Лысая гора.

В голове уже не так тесно. Может быть, в самом деле как-нибудь проскочила незаметно. К примеру, открыто, кроме обычного, вон то окно у двери. Надо проверить шпингалеты. Голова художника — давленная подушка, происходящее праздничанье — ещё продавленней. Но что сейчас делать кроме обычного — ждать? Можно взять нож, надрезать вену, усиливая кайф. «О чём я, далбонидзе, думаю?!»

— Бред сивой кобылы…

Головатый умолк, остановленный неконтролируемо вырвавшейся степановой фразой.

— Сивушной кобылы. Мужички, я серьезно! — Бадьян улыбался чересчур блаженно. Коньяк с пивом — угар. — Может сгонять за колбасой?

— Что в рот попало, то упало и пропало. Извините, случайно вырвалось. Продолжайте.

Головатый взялся за грудь бутылки. Действительно, спасает только рюмка ментальная. Особая. Рёбрышко у верха обманное, будто всегда полная, ко дну стекло светлое дурное, ничего не значащее. Как положено. А если какой кретин ещё скажет ему про серийные пьянки — наплюёт тому

в стакан.

— Так перенесем же свои вещи в мир непостижимого. Отсюда, где деление и порча, туда, где по феноменальным законам живет Тайна Тайн, именуемая в банальном пространстве Тайной происхождения вселенной. Прошу поднять за это бокалы

Бадьян без колбасы за вселенную пить отказывается.

— Воля ваша, прелестник. Что ж, Степан Андреевич, тайна Бога и Тайна жизни это одно и то же.

— Ну так я сгоняю за колбасой?

— Колбаса — субстанция гордая! Господин Ницше пессимистически констатировал: «Жить для того, чтобы исчезнуть». Но он смотрел на маленький кусочек копья, зажатого богом в ладони, не понимая грандиозности его. Тайна Бога, други мои…

Бадьяну надоело.

— Бог не колхозный сторож, он всё видит. Ну колбаски бы!

— Были бы у колбасы крылья, лучше бы птицы не было. Что вы спрашиваете, голоднейший? Идите и отоварьтесь. Иначе дальнейшая беззаботность уничтожит благодеяние первоначальной предусмотрительности.

— Чаво? — попытался переварить аттический слог их недалёкий дружок.

— Я говорю: сало надо перепрятать. Рому заодно купите. А то чувствую, у меня от щебетания скоро язык отвалится. Ох, уж этот напиток из дубовых бочек.

Бадьян заглотнул коньяк и рысцой побежал к двери.

— Что я хотел ещё умное… Да. Субстанция вселенной — это трансцендентные буквы, написанные божеством в книге бытия. После кристаллизации созданные предметы опустились божественным дыханием на низкий уровень, к нам сюда.

Раз так получилось; сидят, ждут, стучат ногтём об ноготь, пьют, — пусть скажет просто: есть бог или нет? Ницше ехидничал: «Бог умер», бог парировал: «И Ницше тоже».

У Головатого эдакий внимательный прищур и еле сканируемая улыбочка.

— Зачем такой конкретный ответ, премногоуважаемый?

Степан лег виском на кулак и плямкнул губами.

— Не знаю. Такие события происходят, не знаешь, что думать. Сомнения какие-то… Хоть крестись.

— Хочешь честно? Ты понимаешь, что такое логическая основа целостного суждения? Выйдем из неё.

Из окна спрыгнула Абигель, проворчала:

— В этом доме найдётся хоть корочка хлеба?

Из-под ноги вынырнул Жуль, шмыгнул к своей чашке. Тут же в мастерскую влетел исполнительный продюссер по закуске. Щеки у торопыги от беготни раскраснелись — хоть блины выпекай.

— Гы! девушка нашлась. А мы тута переживали.

За столом суета. Бадьян умудряется резать одной рукой колбасу. Абигель из-под его ножа складывает бутерброд, рисует на нём кетчупом. Головатый открывает банку с оливками. Все довольны, все при деле, только художник сидит, скрипит головушкой.

— Аби… Ты откуда появилась?

— Ворона в пузыре принесла, — отмахивается Абигель и снова на балкон. Щенок за ней.

— Вздрогнули. Так закалялась сталь!

Вот в первом окне появляется она, доедающая бутерброд, пауза стены, во втором окне, пауза стены, в третьем… исчезла. Степан перебирается на балкон, делает круг. Из окна торчат собутыльники.

— Ну что ж вы нас покинули? Зовите барышню, засим пойдём выпьем и поговорим. Да что случилось-то опять?!

Протиснулся мимо визитёров, к столу, налил себе и попытался выпить. Пятидесятичетырёхградусный ямайский ром не дался. Художника услужливо колотили по спине, а он чуть не захлебнулся, прокашливаясь.

— У тебя такой вид, словно в молоке муху нашёл. Ничего, что я на «ты» перехожу?

Степан проперхался.

— Мы уже давно на «ты». Только не целуемся.